Одно из них — 'чернявый'. Сказать бы — черный. темный; характер этих устойчивых, жилистых, скуластых слов, возможно, и грубоват, но зато отличается определенностью. А чернявый? Лизни его, попробуй на язык — почувствуешь во рту легкую приторность; на взгляд это нечто скользкое, набриолиненное, — виной всему, видимо, червоточина подленького 'я-я-я-я' в самой сердцевине слова, которое, ко всем его достоинствам, еще и пахнет — подмышками.
Катерпиллер был именно такой — на вкус, взгляд и запах — он был чернявый. Худ, угловат, даже слегка сутул; он, тонкокостный, очерченный торопливым, неряшливым штрихом графического угля, мальчик — от первого класса и до последнего — скрывал в себе хрупкую душу саженца; десять весен прошли впустую, так и не сумев переплавить ее в сердцевину настоящего крепкого дерева.
Трудно теперь сказать, как и почему к нему пристало это прозвище — Катерпиллер; его звали хорошим именем Федор, но к старшим классам это имя уже никто не вспоминал.
Наверное, я был перед ним виноват: я его не замечал. Катерпиллер всегда находился немного на отшибе. Теперь я понимаю, что он не сам себе выбрал это скромное место — он был отжат, отодвинут в сторону; не имея ни тайного намерения, ни злого умысла, я его отодвигал на второй план. Я хорошо играл в футбол, а он на поле производил впечатление механического человечка, у которого разболтался вестибулярный аппарат. Я нырял с мостков в Москва-реку, а он боялся воды. Мне везло в 'буру', в 'секу', а он вечно пролетал; мы испытывали симпатию к одной девочке — девочка отвечала взаимностью мне. Потом я сделался хиппи, и стал своим человеком в 'системе'; летом со всей нашей лохматой компанией мотался в Гурзуф или Коктебель. А его 'система' всерьез не принимала. Я прошел в университет, а он с грехом пополам пристроился в каком-то заштатном полумосковском институтике, кажется, кооперативном.
Я отлип от столба, подошел к машине.
– Вот и ты, наконец, надел черную рубашку, — сказал я.
Он прищурился, неловко сыграв сцену недоумения, — на самом деле он тоже узнал меня сразу.
– М-м-м… — улыбнулся он. — Ты и это помнишь?
Статус 'человека-на-отшибе' иногда оказывался выгоден: помнится, в годовщину смерти Ремарка мы всем классом напялили черные траурные рубашки и вот такими чернорубашечниками заявились в школу; вспыхнул скандальчик, грянули разборки по комсомольской линии. Катерпиллер не пострадал и потом оправдывался, что насчет траурной униформы его не предупредили.
Возможно, так оно и было.
– А ты не изменился… Все вспоминаешь фрау Бекман?
– Теперь каждый культурный человек обязан иметь в виду судьбу фрау Бекман!*[11]
Прошуршали гаишники на BMW. С чувством, с толком, с расстановкой они принялись готовить автобусника к эшафоту.
На прощанье я вручил Катерпиллеру визитку. Эти визитки мне подпольно и по большой дружбе изготовили девчата из типографии — еще в то время, когда я работал в газете. Фамилия, должность, телефон — все как полагается.
Должность в визитке была обозначена просто и без затей: 'Хороший парень'.
Катерпиллер, не глядя на текст, погрузил 'Хорошего парня' в карман пальто — я успел подумать, что это символично.
5
– Ты, стало быть, все по-прежнему трудишься 'Хорошим парнем'?
Я присмотрелся к нему. Средний рост, плотное сложение, аккуратный зачес, нос прямой, обычный, лоб высокий, чистый, лицо овальное, особых примет нет.
Вернее сказать, не было — прошлой осенью, но теперь особая примета освежала лицо — острый клинышек бородки. Изо всех мыслимых и немыслимых фасонов Катерпиллер почему-то избрал эту, пойдя в русле чисто эсдэковской манеры драпировать вялые подбородки остренькой бородкой *[12].
Катерпиллер откатился от стола на вертлявом, подвижном стульчике, закинул ногу на ногу, кивнул на мягкое кожаное кресло. Я осмотрелся. Стены обшиты деревом, два стола, рабочий и заседательский, ничего лишнего. На краешке рабочего стола — литровая бутылка минералки, стакан и книга. Книга лежала титулом вниз, но я ее узнал. Это был сборник детективных рассказов. Его тиснула гигантским тиражом одна частная контора — пару лет назад. Теперь эти ребята разбежались, сняв на таких книжечках трехсотпроцентную прибыль, — и правильно сделали. Недавно я встретил шефа этого пиратского издательства, и он мне объяснил, что по его скрупулезным расчетам единственный вид издательской продукции, которая ныне продолжает удовлетворять нормам рентабельности, является производство винных наклеек.
Ежедневная
литературно-художественная
наклейка
АЛА-БАШЛЫ
Редсовет…………
Алк. — 18. об.
Сах. — 7%
Я тут же попросился в редакторы этого издания.
Я убеждал его, что создать высокохудожественную, отвечающую тонкому литературному вкусу винную наклейку, — это все равно что выпустить книжку толстого журнала. Для начала необходима редакция винной наклейки: редакторы, художники, авторский актив, литконсультанты; необходимы отдел рукописей и секретариат. И хорошо бы сделаться чьим-нибудь органом.
Издатель обещал подумать, а я обещал составить эстетическую программу и подобрать солидный редсовет.
Катерпиллер перехватил мой взгляд.
– Вот именно! Я хочу предложить тебе работу.
– Мыть полы? Водить представительский автомобиль? Вставлять в офисе стекла?
Он покачал головой, достал платок, промокнул вспотевший лоб.
– Душно что-то… — поморщился он. — О чем это мы? А… Нет, ты меня не понял. Это будет работа по специальности.
– Это смотря какую специальность иметь в виду!
В самом деле, у меня много специальностей. После университета я отбыл двухлетний каторжный срок в общеобразовательной школе*[13].
Кроме того, у меня есть специальность дворника*[14].
В каком-то смысле я газетчик*[15].
Из газеты я ушел работать в морг, где мыл трупы. Это была страшная тошниловка, но все же поприятней, чем газетчина.
Потом я трудился 'кормильцем': в больнице кормил стариков, которые сами были уже не в состоянии есть Впрочем, они уже и жить были не в состоянии. Мне платили двести рублей в месяц. Оттуда-то я и попал в зойкину квартиру, где честно барабанил на 'Petroff' е то что мне нравилось или что просили осоловевшие работницы прилавка. Последнюю мою должность можно было назвать 'уборщик квартир'. Два раза в неделю мыть полы, протирать пыль, ополаскивать грязную посуду сосать пылесосом все, что собирает пыль, — хозяевам каким-то коммерческим людям, было недосуг: они вечно куда-то неслись,
