Тень жары

дверях, за стеклом, выцветший тетрадный листочек: 'Вход — со двора…'. Абзац, абзац, товарищи! Куда там, нет — там во дворе пенится свалка; тропка заманит в тенистый палисадник, здесь кроны лижут мощные квадратные скобки, скобки красно-кирпичные, высокие, простреляны окошками в решетках сверху фривольная кудряшка колючей проволоки а там уж… Там уж желтые глухие бастионы, охраняемые квадратными скобками, вот такими: [БУТЫРКА]… Отсюда глухой лай можно расслышать — это Пресня лает; она уже вся перепахана каракулями лозунгов прострелена картечью отточий, перечеркнута черными штрихами баррикад, но там, где просится абзац, мы не найдем абзаца — на Пресне торят путь. Торят и торят — орфография за делом забыта, привычная лексика разогнана по подворотням, а синтаксис выпрямлен вечно-будущим временем: будет и на нашей улице праздник! Будет, будет, будет! А юнкера сюда уже не сунутся: их всех перебьют где-то в центре; тихий Вертинский их молодые жизни тихо помянет, укачивая боль в колыбельном мотиве, — и будет расслышан, будет зван в ЧК.'…Но, позвольте, кто же может мне запретить — печалиться?' — 'Если сочтем необходимым, запретим — дышать!'. А текст уже прорвется к прямой речи; в тенистом парке на Миусской выпрямится по стойке смирно серый дом — и все потому, что сюда в конце девятнадцатого года придет на встречу с сельскими коммунистами (есть на то, естественно, подскакивающие сноски) Первый Учитель новой российской грамматики; в этой грамматике все прежние 'яти', 'фиты' и 'ижицы' ликвидированы как класс: '…Я уверен, мы стоим на правильном пути, движение по которому вполне обеспечено'.

И несколькими днями позже — все в том же сером доме: 'Лишь тогда мы одержим прочную победу над старой темнотой, разорением и нуждой, лишь тогда нам будут не страшны никакие трудности на нашем дальнейшем пути…' — ты, гербарийный лежебока, здесь два слова самовольно согнул курсивом — это ничего, не книжку в синем переплете листаешь, а потихоньку — топ-топ, топ-топ — почитываешь улицу; в конце концов все ее 593 шага — в этой стилистике безначалъности-бесконечности, в пространстве этого пути… Тут выправит осанку орфография (асфальт, асфальт!), а что там за квадратными скобками, за вот такими: [БУТЫРКА] — так разве же прочтешь? Еще когда эти тополя вдоль тротуаров напьются влаги от оттепелей — и первой, и второй… Зато уже знатный наш стилист Каро Семенович Алабян в сорок девятом году (опять-таки — подскок сноски…) пропишет в нашем тексте нечто гиперболически-монументальное в духе социалистического классицизма; в этой гиперболе разместится высшая партшкола (улица, конечно, будет переписана набело, новые лягут асфальты), и путь теперь предельно ясен: Второй Учитель новой российской грамматики так часто говорит про путь — недаром он у нас столп языкознания. Потом и Третий Учитель будет проколачивать путь — ботинками по трибуне. И Четвертый, мучительно прожевывая неподатливые звуки, — тоже про путь. И Пятый — на смертном одре, и пошатывающийся ввиду немощи Шестой — все про то же, про путь. И Седьмой, конечно, тоже… Абзац, абзац же, ну, граждане-товарищи! Да ну, какой абзац! Нет, еще не время, пока наш Нынешний Учитель российской словесности держит речь, и этот голос так привычно, как в постель к жене, ложится в нашу строку — он все в той же стилистике безначальности-бесконечности… 'Пришлось пройти через великие испытания… Они выбрали не только личность, не только Президента, но, прежде всего, тот путь, по которому предстоит идти нашей Родине. Это путь демократии, путь реформ, путь возрождения достоинства человека… Пройдя через столько испытаний, ясно представляя свои цели, мы можем быть твердо уверены: Россия возродится!' Абз-а-а-а-а-а-а-ц! Абзац же, граждане-товарищи-господа! Ан нет, все те же 593 шага в тексте — и все бегом, бегом, сломя голову, и, что характерно, вытоптав в строке всю пунктуацию… Крупа отточий, запятых, всех этих вопросительно-восклицательных значков высеена в текст по весне, да что-то не взошли озимые, на то, видно, климатические условия, на то, видно, 'время вне пунктуации…'. Господи, да установится хоть когда-нибудь в тексте улицы хоть какая-то грамматическая норма?.. Должно быть, вряд ли, покуда улица сделана из кривой ухмылки Его превосходительства Вячеслава Константиновича Плеве — Его превосходительство так мило ухмыльнулся, высунув нос из Короленковского текста (Сборник 'Помощь голодным. Собрание автографов и факсимиле', М. 1907 г.). Министру на каком-то чиновном совещании по улучшению грунтовых дорог в России предложили запросить мнение земских деятелей по сему вопросу, на что Его превосходительство произнес нечто совершенно эпохальное: я охотно сделал бы это. Но я знаю, что земцы в свою очередь, обратятся к третьему элементу (сами пишут плохо), и в конце концов мы получим ответ: 'Для улучшения грунтовых дорог необходимо упразднение самодержавия…'. Вот тут уж сам Вячеслав Константинович сгорит дотла в образе, как набоковский Ремизов в образе шахматной туры, совершившей неудачную рокировку, — одна останется в итоге российская дорога, вечная, грунтовая, текст без абзацев, обезображенный косоглазием согласительного наклонения, — улица имени Ожидания Праздника. Ожидаем… А ну, как у нас, в 'Подозрительном околотке', в доме Лыжина, в Оружейном переулке напротив Духовной семинарии, где прошлой зимой 1890 года тротуары в сугробах — как хрупкие елочные игрушки в мягкой вате, родился мальчик в семье преподавателя Художественного училища? А ну как — в самом деле? И вовсе не обязательно ему потом на Мясницкой вырастать в поэта — да будь он хоть дворником… А просто им, таким мальчикам, дано: испытать жалость к женщине — 'пугающую до замирания'; и жалость к родителям — 'еще более нестерпимую'; и решиться — 'совершить что-то неслыханно светлое'. А потом, поглядев, как гарцуют на открытом плацу у Знаменских казарм конные жандармы, пройти по нашей улице, поймать в руку кусочек прямой линии нашего вечного пути, стиснуть этот кусочек в кулаке, переломить и зашвырнуть в текст два острых угла, оскалившихся в латинской букве 'Z', — и это будет как раз корректорский значок абзаца. И еще он увидит: катятся по уличному асфальту гербарийные листья, а день клонится к закату, и пора в самом деле этот текст рассечь абзацем; и кто-то, повстречавшийся ему не на грунтовых, а на воздушных путях, шепнет на ухо: бывают дни такие, что длятся дольше века. И далее — по тексту, но уже с абзаца, вот так:

'…………………………………………………………………………..'

13

Проходя через приемную, я обратил внимание: презент покоится там, где я его оставил, у телефона. Я вернулся, присел на край стола.

– Так как? — спросил я.

Секретарша не отреагировала. Она старательно делала вид, будто изучает какой-то документ на фирменном бланке. Я повторил вопрос. Она откинулась на спинку кресла и подняла на меня глаза: взгляд ее был откровенен и опасен, в нем смешивались в равных долях ирония и ожидание, предчувствие и расчет.

– Мы поладим! — сказал я.

Она приоткрыла рот и — медленно, медленно, медленно — провела кончиком языка по верхней губе.

Этот характерный женский знак приглашения к быстрому развитию отношений мне слишком хорошо знаком. Когда они вот так проводят язычком по губе, у меня мутится в глазах — пришлось собраться с силами, чтобы тут же не опрокинуть ее на пол.

Глава третья

…Нет, Мы не кинемся на Них, Мы пришли не за тем, Мы просто молча, сталактитовыми столбами, встанем а круг у Их изысканно сервированных столов, Они почувствуют Наше присутствие и поймут, что все меры предосторожности тщетны, потому что Мы умеем проходить сквозь стены, этот дар воплощен в Нас одноухим нищим безумцем, Отцом Нашим. И значит Им никуда от Нас не деться.