находятся прорвавшиеся вперед наши части. По пути попадаются разрозненные группки и отдельные немцы, которые, как правило, сразу же, без сопротивления, сдаются в плен. Один офицер из железнодорожных, войск, явился к нам… босым. Шел пешком, чуть ли не от самого Могилева, и в конец разбил сапоги. Посетовал, что партизаны взорвали все пути, так что даже они, железнодорожники, не смогли вовремя эвакуироваться. Какую-то обувь ему дали. Увидел, что у нас девушки и попросил бритву — не хотел перед ними выглядеть таким заросшим.
Недалеко от Минска, когда мы утром собирались продолжать путь, на нас наскочил моторизованный отряд немцев: два или три легких танка, бронетранспортеры, несколько машин с пехотой и небольшая амфибия (с начальством, видимо). Выехали откуда-то сбоку и после короткой перестрелки направились дальше как раз по той дороге, по которой нам надлежало двигаться. Что теперь предпринять? Мы были одни, ни танков, ни пехоты нет. Командир полка, подполковник Яременко, собрал совет.
Были разные предложения: подождать на месте до вечера, отправиться по другой дороге. Но подполковник принял решение не менять планы. Ждать не имеет смысла, может появиться новый отряд немцев. Надо незамедлительно ехать по своему маршруту, по той же дороге, по которой только что проследовал противник. Другая дорога, если она и есть, может оказаться слишком труднопроходимой. И, кроме того, мы знаем, что собой представляет противник, а они не знают наших сил. Бояться повторной встречи должны они. Проехав немного, обнаружили невдалеке от дороги стоящий немецкий танк с развернутой в нашу сторону башней. Возможно, оставили заслон. А может быть, просто не хватило горючего или что-то сломалось. Остановились и начали стрелять. Немцы, даже не пытаясь отстреливаться, выскочили из танка и убежали в лес. Едем дальше. Наткнулись на брошенную амфибию, застрявшую на проломившемся мостике. Наивные немцы не подозревали, что мостики в нашей глубинке могут быть обманчивыми. Лучше предварительно проверять! А этот, в частности, можно было запросто объехать сбоку. Что, видимо, остальные и сделали. Так же как и мы за ними следом. Амфибию вытащили, и она досталась нам в качестве трофея. Когда, наконец, выехали к своим, оказалось, что немцев они и не видели. Куда-то сгинули по дороге. Потом, когда сверху предложили дать пример действий части в автономных условиях, я описал именно этот эпизод.
Быстро продвигаемся вперед, теперь уже западнее Минска. Два или три дня задержались в Гродно. Получил задание разведать дорогу дальше на запад и установить, где находятся наши передовые части. Вместе с разведчиками на своей полуторке отправляюсь в путь. Живописная дорога идет вдоль южной кромки печально известных по первой мировой войне Августовских лесов. Приятно сознавать, что теперь в этих же местах побеждаем уже мы. Проехали спокойно два десятка километров и вдруг натыкаемся на завал на дороге. Выскакивает группа солдат с автоматами наперевес. За обочиной пулеметы. Это наши, судя по петлицам — кавалеристы. Почему-то ведут себя агрессивно, чуть ли не враждебно. Кто мы такие, как сюда попали? Не успел объяснить, как лейтенант, командир заставы, предлагает пройти в штаб, там, дескать, разберутся. Приводят к начальству. Опять те же вопросы: как и почему сюда попали. Когда же до них доходит, что мы — свои, а не переодетые немцы или власовцы, что свободно проехали по дороге из Гродно, — взрыв ликования. Оказывается, они (это была кавалерийская бригада) два или три дня находятся в окружении. Организовали круговую оборону и, поскольку боеприпасов было маловато, вырваться и не пытались. Почему-то не могли связаться по радио. По случаю окончания блокады был дан салют из всех видов оружия. Сам командир бригады по телефону давал указания: «Боеприпасы можно теперь не экономить!». После чего, как полагается, пришлось разделить с ними общую радость за столом. Все же, если подумать, это был некоторый «прокол». Нас не предупредили, что немцы могут быть впереди, и мы ехали довольно беззаботно.
Вот и завершился важнейший этап войны. Немцы изгнаны с нашей земли. Почти незаметно, практически без боя и никак не отмечая это событие, пересекли границу. Позади осталось Негорелое, прежняя пограничная станция. Потом перешли новую границу, западнее Белостока, установленную пресловутым соглашением с немцами в 39-м. Ее нельзя было не заметить. Как мы старались ее укрепить! Она действительно была бы практически неприступной, если бы удалось завершить строительство. Наверное, как линия Мажино! С грустью смотрел я на эти, оказавшиеся бесполезными, бетонные, с двухэтажный дом, громадины, которые могли бы выдержать любую бомбежку или прямой артобстрел. Они не были ни обвалованы, ни замаскированы и стояли, выделяясь на зеленом поле, своим серым цветом и угловатыми формами. Как некие доисторические животные, динозавры — огромные и беззащитные в современных условиях. Говорили, что, когда началась война, там были только саперы с лопатками.
Вместе с пехотой
Пехота! На нее нужно молиться. Это она вынесла на себе основную тяжесть войны. Это она понесла наибольшие, поистине неисчислимые жертвы. Артиллерия (по крайней мере нашего калибра) призвана поддерживать пехоту и действовать заодно с ней. Мне лично, как правило, приходилось иметь дело с командирами батальонов. Основа надежного взаимодействия это, прежде всего, полное обоюдное доверие. На передовой оно практически всегда устанавливалось само собой. Никогда не приходилось предъявлять какие-либо удостоверяющие твою личность документы. Некоторых из пехотных командиров я хорошо помню до сих пор.
Первая военная зима в Донбассе. Противник занимает оборону вдоль железнодорожной линии между станциями Яма и Нырково. Получаю приказ связаться с наступающей пехотой. Командир батальона Деребчинский — веселый, жизнерадостный еврей из Одессы. Пока пробирался к нему вдоль неглубокой канавки, пулеметная очередь чуть не сшибла мою шапку. Деребчинский смеется: надо же пригибаться. Показал мне цели, главная это — железнодорожная будка на насыпи. Там малокалиберная немецкая пушка и пулемет. Выбрал свою позицию чуть подальше, в низине напротив будки, чтобы быть под траекторией полета снарядов. Так удобнее управлять огнем. Только расположились, как слышу — летят над нами снаряды. По звуку вроде наши. Снаряды не долетают до немцев и разрываются возле залегшей в снегу нашей пехоты. Вот тебе и на! Кто-то, не зная обстановки, дал команду на открытие огня практически наугад. По радио кричу: «Прекратить огонь, очень плохо!» Деребчинский наверняка подумает, что это я так стреляю. Поверит ли моим объяснениям? А стрелять-то мне непросто. Попасть точно в цель на большом расстоянии (орудия за 6 км отсюда) при крутой навесной траектории вообще шансов мало. А тут еще и условия специфические, четко корректировать огонь практически невозможно. За насыпью низина и перелеты не видны. А недолеты, даже совсем небольшие, недопустимы — попадешь в своих. По карте подготовил данные с запасом, рассчитывая на перелет. Выстрел! Слышу, как пролетает над нами «мой» снаряд. Доносится глухой звук разрыва за насыпью. Все правильно! Продолжаю стрельбу, постепенно убавляя прицел. Разрывов все не видно. И, вдруг, ура, не верю, своим глазам: четвертый снаряд попадает прямо в будку. Это какое-то невероятное везение. Объяснил потом комбату, что все-таки произошло. Он и не засомневался в истинности моих слов (принцип доверия действует). Даже не выругался, в сердцах только сказал, что это не первый раз, когда артиллерия бьет по своим. Меня же от души поблагодарил и преподнес двести граммов. На морозе это было не лишне. О моей удаче прочитал вскоре, по-видимому, с его подачи, заметку в нашей армейской газете. Правда, фамилия немножко переврана и назван командиром батареи, да и преувеличен мой успех. Но, все равно, приятно.
Кстати, о «наркомовском пайке». На передовой его всегда было предостаточно, так как действовала простая печальная арифметика. Водку выписывали на списочный состав заранее. Однако выдавали ее не перед боем, для «бодрости», как можно было подумать, а после него. Воевать надо было с умом, на трезвую голову. В бою же личный состав заметно убавлялся. Вот и оставались многие порции невостребованными.
Потом, когда линия была взята и я пробирался вперед, посмотрел на тех, кто остался лежать на снегу. На некоторых и крови-то не видно. Лица темно-серые и раны на них не красные, а какие-то белесые сколы. Будто не люди, а мраморные статуи. Не понимаю в чем дело. И вдруг дошло, — они погибли раньше, в предыдущих атаках. Было не до того, чтобы их вытаскивать. Напрасные пули и осколки попадали теперь в уже неживые, заледеневшие тела.
С Деребчинским приходилось встречаться не раз. Он был ранен, но вскоре вернулся в строй. Ко мне
