всего нашим посетителям. Бывало, чуть меня увидят, сейчас зовут. И я, стесняясь, подойду. Погладят, приласкают, за подбородок возьмут, иногда и поцелуют и, глядишь, суют в руку белую денежку. Но, бывало, и двух шагов человек не успеет сделать, отойти от дома, как уже эта денежка лежит в кармане Ханум- Баджи.
Когда мне было двенадцать лет, я как-то спросила Ханум-Баджи:
— А что же, у меня, значит, совсем не было и нет отца и матери?
И она мне сказала:
— Как так, доченька? Человек без отца и матери не родится. Только тебя отец с матерью на улице бросили. После слышала, будто твой отец был какой-то большой человек, но очень не любил детей и поставил матери такое условие, что, если у нее родится ребенок да еще, не дай бог, девочка, он с ней разъедется и выгонит ее из дому. А мать, говорят, когда он был в отъезде, забеременела. Ну, и испугалась, что, как приедет да увидит, разозлится и ее прогонит. Вот она, как только родила, и положила тебя на улицу, а я подобрала и воспитала...
Как ни мала я была, рассказ этот сильно на меня подействовал. Однако я знала, что сколько ни плачь и ни тоскуй, горю не поможешь, потому что, пока на земле живут богачи, справедливости ни от кого и ни от какого суда, даже от суда аллаха, ждать нельзя.
Однажды вместо баккалов и старьевщиков забрел к нам башмачник.
Башмачник этот был красивый парень. Среднего роста, большеглазый, нос такой прямой, красивый, черные густые брови и усы, закрученные кверху, черные кудри зачесаны назад. И был он одет в синий сэрдари, а под сэрдари синяя рубаха с блестящими пуговицами у ворота и подпоясан цветной шелковой шалью. Брюки у него из синего же сукна и белые малеки широнской работы с загнутыми носками. И весь выглаженный, точно сейчас из-под утюга. А на голове войлочная шапочка, и срединка у нее слегка внутрь вдавлена.
Как только он вошел, так Ханум-Баджи и наши женщины прямо с ума сошли от радости: еще бы, после кишечников да пинедузов такое счастье привалило! И какая же это была жалость, когда этот парень, посидев с четверть часа, сказал Ханум-Баджи:
— Что касается этих, то они мне не очень понравились. Может быть, у вас еще кто-нибудь есть, тогда давайте.
Ханум-Баджи прямо затрепетала. Уж так ей не хотелось отпустить ни с чем этого гуляку — он, видно, деньги так и швырял, — да делать нечего: у нее кроме тех двух никого не было. И вдруг она сообразила и говорит башмачнику:
— Если вы желаете, здесь есть одна девушка...
А я в уголке, на дворе стояла.
Он повернулся, посмотрел на меня:
— Ну, что ж, — говорит, — эта недурна.
О чем там они дальше между собой говорили, я уж не знаю. Знаю только, что башмачник ушел, а Ханум-Баджи забрала меня и повела в баню. А вечером он явился опять и я не успела опомниться, как очутилась на постели и провела с ним всю ночь...
Больше уж в жизни со мной ничего особенного не случалось. Теперь уже около тринадцати лет, как я занимаюсь этим делом. Домов этих я переменила, должно быть, уже с десять, и несколько раз ездила на работу в Казвин.
Ахтер еще не кончила свой рассказ, как в калитку вдруг сильно застучали.
И тотчас же мальчуган, сидевший на кухне с матерью, побежал отворять. А через минуту раздался ворчливый голос ханум, которая ругала его за то, что он долго не отворял. На самом деле он отворил ей вовремя, но ханум была недовольна и раздражена: ей не удалось никого подцепить, как говорится, «не клюнуло».
Глава двенадцатая
НОВАЯ ВСТРЕЧА
Нахид-ханум была низенькая, чрезвычайно толстая и жирная женщина, с огромным носом и толстыми губами. Скулы и все те части лица, что окружают глаза, у нее резко выдавались вперед, и от этого глаза ее, прятавшиеся где-то там, в глубине, были едва видны. На лице ее, повсюду, были разбросаны темные пятна. Ей было, пожалуй, лет пятьдесят. Однако она еще нравилась, особенно людям, ищущим в любви не только удовольствия, но и пользу.
Как только она, задыхаясь, влетела во двор, так сейчас же ее ворчливый голос зазвучал громче. Она говорила:
— Не понимаю, куда девались все мужчины. Ну, прямо исчезли все, точно их никогда и не было. С конца Базара и до начала Лалезара — хоть бы один кавалер, которого можно было бы пригласить. Не знаю, что случилось?! Правду говорят, что в этом городе больше ни у кого нет денег. Иначе чем объяснить, что кавалеры, имея деньги, не идут в мой дом, в один из самых приличных и лучших домов!
Женщины, заслышав ее голос, прекратили разговоры, встали и столпились около нее.
— Без меня никто не приходил? — спросила Нахид-ханум.
Эшреф ответила:
— Нет, дорогая ханум, никого не было.
— Да что же это будет такое? А? Никто не идет! И этот Мохаммед-Таги тоже не приходил?
— Я уже докладывала вам, — сказала Эшреф, — никто не приходил.
При слове «докладывала» Нахид-ханум вдруг стала еще злее.
— Чего это ты фордыбачишь? «Докладывала»! С каких это пор вы, ханум, сделались такой любезной и благовоспитанной? «Докладывала»!
Эшреф, понимая, что возражать бесцельно, молчала.
Тогда Нахид-ханум, ища, на ком бы еще ей сорвать гнев, накинулась на Эфет.
— А как твое платье, которое ты должна была сшить? Сшила, кончила?
Эфет, у которой от кашля ныла вся грудь, тихо ответила:
— Нет, ханум, иншаала, завтра закончу.
Окончательно разозлившись, Нахид-ханум закричала:
— Не знаю, кто это вам разрешил так своевольничать и делать только то, что вам вздумается?!
И с насмешкой прибавила:
— Если вы, ханум, раньше кем-то там были, так мне до этого дела нет! Здесь извольте повиноваться. Одной гордостью здесь не проживешь. Обед, ужин и одежду даром не дают. И вы извольте знать, что я и вы — прост...тки, и хлеб свой прост...цией зарабатываем.
Задыхаясь от оскорбления и кусая от гнева платок, Эфет ушла в комнату.
Но злость Нахид-ханум не утихла.
— Не понимаю, почему это в других домах полно кавалеров, а у меня никого нет, — ворчала она.
В это время из подвала высунулась голова кухарки. Она произнесла:
— Салам!
— Ненэ-Абджи! — крикнула ей Нахид-ханум, — ты что на ужин сделала, чтобы этим несчастным пожрать?
— Ничего нет. Только немножко шпината приготовила, но у Резы денег не было, и поэтому яиц я не взяла, так что шпинат без яиц.
Нахид-ханум сердито огрызнулась:
— Что-о? Не понимаю, что ты хочешь сказать! Шпинат сделала, а говоришь «ничего». Скажите пожалуйста! Шпинат — это ничего! Изволите ли видеть, она жалеет, что яиц не взяла. Ну, нет, Ненэ-джан, раз гостей нет, нечего и шпинат есть. Потуши печку и пошли Резу купить немного «хесрет-оль-мулюк», да дай им, и пусть они подавятся.
Слова — «хесрет-оль-мулюк» (речь шла о рубленой бараньей печенке и легком) и «подавятся» — еще звучали в воздухе, и кухарка не успела еще убраться в подвал, как в калитку с улицы сильно
