Тайны гениев

Во имя всех гильдий и биллей! Пять ярдов
– И вы с ним в бильярдной, и там – не пойму,
Чем вам не успех популярность в бильярдной?
– Ему?! Ты сбесился? – И кличет слугу,
И нервно играя малаговой веткой,
Считает: полпинты, французский рагу –
И в дверь, запустив в привиденье салфеткой.

Б.Л. Пастернак (1919)

Третий стих будет чуть ниже, а пока проведите эксперимент: прочтите стихотворение Пушкина, затем – Пастернака.

Если стих Пастернака будет непонятен, то перечтите стих Пушкина, но уже с сознанием, что Пушкин объяснит для нас Пастернака, ибо с классической ясностью он говорит о том же.

Мне уже не раз удавалось помочь тем, для кого поэзия – важная часть жизни, пользуясь прозрачным пушкинским стихом, понять невероятно сложный по стилистике стих Пастернака.

И каждый раз происходит чудо: пастернаковский стих внезапно сам приобретает прозрачность и совершенно классическую ясность. И чем больше мы будем вчитываться в пастернаковский стих, тем больше мы почувствуем стилистику не только этого конкретного стиха, но и пастернаковской поэзии, да и современной поэзии вообще.

Более того, я хочу высказать мысль, которая может показаться в начале странной:

стих пастернаковский – это пушкинский стих через сто лет. И написан он как реминисценция пушкинского. Единственное, чего я не осмелюсь определить, это – сознательная или подсознательная реминисценция у Пастернака.

Но

сейчас

я совершу

один ужасный

эксперимент:

я прозаически передам содержание обоих стихов в одновременном рассказе.

Почему это ужасно?

Да потому что сам нарушаю мое убежденное согласие с гениальным утверждением Осипа Мандельштама о том, что подлинная поэзия несовместима с пересказом. А там, где совместима, “там простыни не смяты, там поэзия не ночевала”. Единственное, что может меня оправдать – мой экзерсис – не пересказ, а еще более необычный эксперимент.

А вдруг бы он понравился Осипу Эмильевичу?

...Ладно!

Семь бед – один ответ

(Но, быть может... в этом что-то есть?)

Итак, закрыв глаза, бросаюсь в пропасть.

Эпизод из жизни У. Шекспира.

(Здесь выделяю фразы и образы, заимствованные из стиха Пастернака, а курсивом то же – из стихотворения Пушкина.)

Шекспир сидел за столом в грязной таверне в трущобном районе Лондона, где тесные улицы, где даже угрюмые закопченные стены пропахли хмелем, среди бражных бродяг, пил хмельное пиво и рассказывал им скабрезные анекдоты.

Бродяги громко хохотали, и больше всех один с намыленной мордой, который, заслушавшись остряка-Шекспира, никак не мог добриться и заодно решить, где он и остальные бродяги будут сегодня спать. Соснуть на улице (или, как они это обычно называют, “на свободе”).

А, может, и на лавке в кабаке.

Смотря по погоде.

Если будет падать этот мешкотный, обрюзгший снег, то придется пренебречь  свободой и остаться в этом накуренном кабаке.

А Шекспир дымит не переставая, да так, что кажется, мундштук прирос к его рту навсегда.

Но что делает Шекспир здесь, в этом кабаке, среди людей, которые и понятия не имеют, что перед ними – величайший из когда-либо существовавших творцов?

Зачем он цедит этот бессмысленный вздор?

Дело в том, что его контакт с Аполлоном закончился. Результатом стал сонет, написанный ночью с огнем без помарок за дальним столом.

А затем его святая лира замолчала.

К тому же после контакта с небом Шекспир безмерно устал (ведь Бог требует поэта к священной жертве).

И Шекспиру захотелось расслабиться в кругу бродяг.

И здесь наш гений смалодушничал, он не просто подошел к бродягам, но ему вдруг почему-то понадобилось оказаться в центре их внимания.

Ведь лира его молчала, и он почувствовал себя в состоянии хладного сна, то есть таком же состоянии, в котором часто пребывают лондонские бродяги.

Им плевать на проблемы мироздания, и они этим счастливы.

Им бы выпить, погоготать, выспаться всласть, а затем вдоволь похмелиться.

И Шекспир словно стал одним из них. Постороннему могло бы даже показаться, что меж детей ничтожных мира он, может быть, ничтожней всех.

И вдруг в разгар гогота чуткий слух Шекспира уловил звук, который исходил из угла со стороны дальнего стола, где он в стороне от всех, всего несколько часов тому назад создавал свой сонет.

Тогда он не слышал ни гогота, ни грязных ругательств, но, лишь коснувшийся его слуха божественный глагол.

И вот этот звук Шекспир слышит вновь!

Поэт затосковал в забавах – ему стало не по себе.

И у Шекспира тут же пропала охота острить.

В следующее мгновение он бросился к дальнему столу.

И остолбенел!

Сонет говорит ему!!! Это Вы написали меня ночью, с огнем,

без помарок, но, Гений и мастер!

Почему Вы здесь?

Что Вы здесь делаете?

Что мне в вашем круге?

...Шекспир словно проснулся ото сна.

Что делает он, Поэт, здесь и этот ли бродяга на краю бочонка, с намыленной мордой, его друг?

Как может он, Шекспир, общаться с теми, кому он не осмелится прочитать своего сонета?

Как могут его уста извергать слова, которые столь же грязны и вонючи, как этот прокисший ранет в обнимку с клешней недоеденного омара.

Да вдобавок ко всему еще и – вонючий кнастер (этот мерзкий дешевый табак!)

Но у сонета есть необычное и весьма странное предложение. Может быть, Шекспиру стоит