О природе вещей

— Разве вольность и покой — не замена счастью любви, ее беспокойствам и ее оковам?

Третье: смерть прерывает все наслаждения — зачем тогда стремиться к ним и не должно ли беспокоиться о том времени, когда наслаждения оборвутся?

— Разве сон — не одно из глубочайших наслаждений? Считай, что в смерти тебя ждет наслаждение сна, который уже никем и никогда не будет прерван.

Четвертое: страшна не сама смерть, а безвременно оборвавшаяся жизнь, смерть, так сказать, до срока.

— Срок в этой жизни не имеет значенья: в жизни все вечно одно и то же, ничего нового не будет, а разве хотел бы ты пережить современников и оказаться где-то среди чужого поколения, потерявши не только всех своих близких, но самый счет своим годам?

Пятое: но даже в старости жизнь все равно дорога нам самым ощущением жизни.

— Что же, исчерпав все возрасты жизни, следует уйти с сознанием того, что ты взял свое и должен дать место и материю другим существам, еще не прошедшим путей жизни и не познавшим ее наслаждений.

Шестое: так хочется продлить свою жизнь, чтобы заглянуть в будущее: что станется со всем этим миром, в котором мы живем.

— Желать продлить свою жизнь в будущее — это все равно что желать продлить ее в прошлое. Ты же не страдаешь от того, что не родился раньше, что же жалеть о том, что будущее пройдет без тебя. Как до рождения не знал ты беспокойства, так не будет для тебя беспокойства и в будущем. А ежели ты будешь безмятежен в настоящем, то переход в будущее останется для тебя незаметным.

Седьмое: жизнь хороша, я знаю, а смерть тревожит неизвестностью.

— Это жизнь-то хороша! Разве не видишь ты в ней на каждом шагу такие муки, каких не измыслили даже грешникам в Аиде?

Восьмое: но в смерти я теряю не только жизнь, я теряю самого себя, а я-то для себя безусловно хорош и дороже всех на свете.

— Но согласись, что были люди и не хуже тебя, но все умерли. Хочешь ли ты для себя исключения?

Девятое: я знаю, что я умру, я не против смерти, но все равно хочется прожить как можно дольше.

— Это правда, и я тоже чувствую привязанность к жизни, но ведь смерть — это не один час каких-то мучений, не то, что мы сумеем пережить, но вечность. Сколько бы мы ни продлевали жизнь, вечность нашей смерти не сократится ни на волос, зато в этой смерти, может быть, это тебя утешит — все когда-либо жившие до или после нас будут нашими сверстниками и современниками.

Другого итога в этой книге нет. Проблему страха смерти Лукреций перевел в проблему привязанности к жизни, чего не было у Эпикура. Перед лицом смерти Лукреций поставил вопрос о смысле жизни, и решение его было мучительно: жизнь — не наша собственность, мы арендаторы жизни, а не ее владельцы, единственный долг человека перед жизнью — без сопротивления духа возвратить арендованное по первому требованию владельца, у владельца перед арендаторами обязанностей никаких нет. Эпикур учил: не думай о смерти. Лукреций не может не думать сам и не предлагает этого читателю. Весь пафос его поэмы в том, что человек должен знать, думать и более полно и осознанно чувствовать мир. Если бы поэт призвал на помощь Гражданскую Доблесть, она подсказала бы ему другое, более оптимистическое решение его проблем, нежели то, какое он вложил в уста своей персонифицированной Природы. Но Лукреций бежал от ужасов государственной жизни своего времени и искал для себя другой общины, где мудрость, величие духа и отрадный покой были бы принципом и реальностью жизни. Его внимание привлекают великие имена прошлого: Гомер, Эмпедокл, Демокрит, Эпикур, Энний, Сципион. Вслед за диалогом о смерти идет вдохновенное вступление к четвертой книге, где поэт причисляет себя к этой общине первооткрывателей, учителей и благодетелей человечества. В диалоге Лукреция нет наставления: живи и работай, старайся сделать все, что можешь, на что отпущены тебе природой силы, склонности и дарования, но поэт Лукреций не раз договаривает то, чего не решается или забывает сказать философ, последователь Эпикура, и настоящий итог его рассуждений о жизни и смерти не в последних стихах третьей книги, а в первых картинах четвертой: бездорожное поле, цветы, ручьи и поэт, припадающий к чистым источникам, собирающий неведомые цветы, чтобы сделать их достоянием каждого человека, чтобы каждый человек мог почувствовать себя таким же свободным, сильным и счастливым.

96

Стих 984. Титий — великан, низвергнутый в Тартар за оскорбление, нанесенное им Латоне, матери Аполлона и Артемиды.

97

Стих 995. Сизиф — наказан за обман тем, что в Аиде должен вкатывать на гору камень, который, едва достигнув вершины, скатывается обратно.

98

Стих 1009. Девы — дочери царя Даная, осужденные за убийство своих женихов лить воду в бездонный сосуд.

99

Стих 1011. Кербер — трехголовый пес со змеями вместо шерсти, сторожевая собака в Аиде. Фурии — богини мщения.

100

Стих 1025. Анк — четвертый римский царь Анк Марций, прославившийся миролюбием и благочестием.

101

Стих 1029 сл. …кто по волнам… путь проложил… — персидский царь Ксеркс (V в. до н. э), построивший плавучий мост из Азии в Европу через Геллеспонт.

102

Стих 1034. …Сципион, эта молния войн и гроза Карфагена… — Римская история знает двух Сципионов: Старшего, героя второй Пунической войны, и Младшего, разгромившего Карфаген в третьей Пунической войне. Кого из двух имел в виду Лукреций? Очевидно, этот вопрос занимал уже первых его читателей: у Вергилия в «Энеиде» (VI, 842) есть любопытная реплика этим стихам — «две молнии войн, Сципионы».

103

Стих 1039. Демокрит умер в глубокой старости.

104

Стих 1042. Эпикур. — Учитель Лукреция по имени назван в поэме только здесь.