Россия при смерти? Прямые и явные угрозы

Об этом же говорил и Пришвин: большевики сразу проявили себя как сила, занятая строительством власти, и это давало надежду на возрождение жизни. У множества «ультраконсервативных» буржуа и профессоров инстинкт жизни пересиливал их классовую ненависть. Н.А. Бердяев писал: «России грозила полная анархия, анархический распад, он был остановлен коммунистической диктатурой, которая нашла лозунги, которым народ согласился подчиниться» [16]. Даже крестьяне, которые испытывали тяготы продразверстки, поддерживали красных.[24]

Угроза новой смуты, созданная внутрипартийным расколом в конце 20-х годов, заставила массы поддержать (и «полюбить») Сталина, который эту угрозу устранил жестокими средствами.

Наши антисоветские либералы ненавидели типичного русского человека, «в глубине души которого пульсирует ментальность раба» (эта чеканная фраза одного академика обошла западную прессу). Ненавидели, потому что казалась непонятной и страшной любовь к власти. Именно любовь — при одновременной неприязни, страхе или даже презрении. Чувство это казалось неподвластным логике и расчету, но в глубине своей было разумным.

Конечно, при наличии такого чувства трудно ожидать возникновения гражданского общества, для которого власть — всего лишь «ночной сторож». Кто же любит сторожа! Его можно ценить, быть с ним вежливым, но в отношениях со сторожем или даже с «менеджером на контракте» любовь неуместна, ее там некуда всунуть. Возмущало наших демократов и то, что у нас любовь к одному царю, генсеку или президенту легко переносилась на следующего — даже если этот следующий свергал предыдущего. Давились на Ходынке от любви к царю, носили на руках Керенского, строили мавзолей Ленину… И ничуть не изменились в эпоху компьютеров и Интернета — аплодировали Горбачеву, восторгались Ельциным, симпатичным считают Путина. Любят, и все тут.

Но самое противное для либерального сознания то, что музыку этой любви невозможно алгеброй поверить — эта любовь у нас иссякает непредвиденно, моментально и необратимо. Политологи, прогнозы, рейтинги — все летит кувырком. Приемлемой теории, которая объяснила бы этот тип взаимоотношений общества и власти, нет. Ну, назвали это мудреным словом «харизма», люди из вежливости покивали. Но название, даже мудреное, не заменяет объяснения. Еще можно понять, как харизма исчезает — достаточно внимательно вглядеться в глаза Горбачева или почитать пару его текстов (правда, таких читателей теперь немного). Но как эта самая любовь могла в 1985 г. появиться — вот тайна. Те же глаза, те же тексты.

Наше образование, основанное на западных учебниках эпохи Просвещения, в этом вопросе оказалось бессильно. Не может социология, отработавшая свои методы на материале гражданского общества, понять людей с сильными пережитками общинности, их поведение кажется абсурдным (на деле можно говорить о совершенно иной рациональности). Из-за этого и наш образованный слой, и власть раз за разом ошибались и в предвидении хода истории, и в толковании событий.

Что же здесь разумного? Жесткий рациональный критерий, которому следует народная любовь к власти. Ее любят, если она выполняет свою главную миссию — гарантирует «вечную жизнь» страны и народа. Конкретнее, устанавливает и надежно воспроизводит такой порядок, при котором эта вечная жизнь надежно защищена. Не выполняет власть этой задачи — от нее отворачиваются настолько, что даже личная судьба бывшего царя почти никого не волнует.

Из этого следует очень тревожный вывод, что неустойчивое равновесие в «любви к власти» очень хрупко. Риск слома равновесия, моментальной утраты легитимности властью, велик. Тенденции неблагоприятны — условно говоря, назревает революция «нового типа», но к ней никто не готовится. Некому будет подхватить бразды правления и тем более что-то «заковывать в бетон». А значит, велика опасность, что на арену вырвется, как предвидел Достоевский, своеволие. И второй акт «революции гунна» пережить нам будет гораздо труднее, чем первый, который Россия пережила в 90-е годы с еще толстым слоем подкожного советского жира.

Легальность и легитимность

Легитимность как условие устойчивости власти — это совсем не то же самое, что ее законность (легальность), т. е. формальное соответствие законам страны. Формально законная власть еще должна приобрести легитимность, обеспечить свою легитимизацию, то есть «превращение власти в авторитет».

Как же определяют, в двух словах, суть легитимности ведущие ученые в этой области? Примерно так: это убежденность большинства общества в том, что данная власть действует во благо народу и обеспечивает спасение страны, что эта власть сохраняет главные ее ценности. Такую власть уважают (разумом), а многие и любят (сердцем), хотя при всякой власти у каждого отдельного человека есть основания для недовольства и обид.

Вполне законная власть, утратив авторитет, теряет свою легитимность и становится бессильной. Если на политической арене есть конкурент, он эту законную, но бессильную власть устраняет без труда. Так произошло в феврале 1917 г. с российской монархией, так же произошло в октябре 1917 г. с Временным правительством. Никого тогда не волновал вопрос законности его формирования — оно не завоевало авторитета и не приобрело легитимности. Его попросили «очистить помещение», и в тот вечер даже театры в Петрограде не прервали спектаклей (уже потом Эйзенштейн снял героический фильм — матросы, ворота, стрельба). На наших глазах за три года утратил легитимность режим Горбачева — и три человека собрались где-то в лесу и ликвидировали СССР.

Наоборот, власть, завоевавшая авторитет и ставшая легитимной, тем самым приобретает и законность — она уже не нуждается в формальном обосновании. О «незаконности» власти (например, советской) начинают говорить именно тогда, когда она утрачивает авторитет, а до этого такие разговоры показались бы просто странными.

Настоящий момент В.В. Путин определил так: мы живем в условиях, созданных развалом великой страны. Российская Федерация — государство постсоветское. Значит, нельзя говорить, что оно уже сформировалось, приставка «пост» означает, что мы пребываем в переходном периоде и действуем в рамках ограничений, заданных катастрофой краха СССР. Современная Россия и в формационном плане является государством переходного типа, ее общественный строй еще не устоялся, возникшие в 90-е годы производственные отношения с большой натяжкой можно отнести к капитализму, в социальной системе законсервированы многие структуры советского типа, хотя в сильно подорванном и деформированном состоянии.

Российское государство еще не «готово», замораживать нашу государственную систему рано. Она — строится, и возникающие на стройплощадке зоны хаоса обладают творческими потенциями, хотя и таят в себе угрозы. Но тем более легитимизация есть чрезвычайная и актуальная задача государства.

Актуальность определена тем, что Россия слишком долго, уже двадцать лет, живет в состоянии нестабильного равновесия, которое испытывает давление извне в геополитических целях — при наличии внутри страны влиятельных сил, также заинтересованных в дестабилизации. Предпосылки для этого имеют системный характер, они представляют собой взаимосвязанные «дремлющие» (латентные) кризисы социальных и национальных отношений, деградацию систем жизнеобеспечения, безопасности и культуры, быстрые изменения в массовом сознании.

Созревание всех этих частных кризисов и соединение их в систему с переходом в новое качественное состояние есть результат стратегического политического выбора, принятого властной бригадой Б.Н. Ельцина в целях разрушения советской системы. Маховик разогнали так, что он после 1991 г. продолжал крушить государство постсоветской России.

Все 90-е годы постсоветское государство России переживало острый кризис легитимности. Это были годы неявной гражданской войны в двух ее вариантах — информационно-психологической и экономической. В этой войне подавляющее большинство населения («старые русские») потерпели поражение и были обобраны победителями. Большинство ввергли в бедность и страх, поломали жизненные планы, трудовую этику, систему легальных доходов. Повредили и те институты, которые воспроизводили народ — школу, медицину, армию, науку. Народ был в большой мере «разобран» и парализован.

В холодной гражданской войне 90-х годов государство выступило на стороне «новых русских», что к