обильный снег, колеса в нем вязли и скользили, но Арсений был доволен и почти счастлив.
С поручением отца он справился удачно: вез с собою три отличные пищали и запас огневого зелья к ним, а ручного оружия много больше, чем обещал князь Иван Мстиславич. Княжич по дружбе расстарался и тут: дал ему пятьдесят мечей и сабель, сорок копий да двадцать четыре сайдака, а после еще с десяток чеканов[18]прикинул.
Кроме того, половину купленного железа Михаил предложил оставить в Карачеве, с тем, чтобы без промедления отковать из него в городских кузнях сколько выйдет мечей и копий, а когда они будут готовы, – пришлет, либо сам привезет их на Неручь.
Но хотя и радовало все это Арсения, сейчас мысли его были заняты не столько оружием, сколько княжной Софьей. Нежный образ ее, волнующий кровь и сердце, неотступно стоял в его памяти, Снегурочкой мерещился под каждой елью, прекрасной полудницей-зимовницей[19]выплывал из-за поворотов дороги, тихим ангелом летел впереди, указывая путь.
«Только полюби, девонька моя желанная, уж тогда никому тебя не уступлю, – думал он. – И не то что на медведя, а на самого шайтана за тебя с ножом пойду!»
ГЛАВА X
«Когда спросили – что хорошо, медведь ответил: увидеть охотника раньше, чем он тебя увидел».
Три недели спустя, уже перед самым Рождеством, в Карачеевку приехал в сопровождении нескольких слуг княжич Михаил и привез с собою сделанное в городе оружие. Его тотчас принялись разгружать и сносить в клети люди Карач-мурзы.
– А вот тут я тебе особый подарок привез, – указывая на отдельно стоявшие сани, сказал княжич Арсению, который, завидев въезжающего в ворота гостя, первым выбежал к нему навстречу.
– Какой еще нужен мне подарок, коли ты сам приехал! Краше того не выдумаешь!
– А ты все же погляди. – С этими словами Михаил откинул полость, закрывавшую сани. В них лежали тяжелая пищаль, бочонок с порохом и мешок с порезанным на мелкие куски свинцом.
– Вот это пищаль! – воскликнул восхищенный Арсений. – Нутро ствола поперек себя в добрый вершок! Где ты такую добыл?
– У брянского воеводы на сокола выменял. Сокол был у меня важный, всем на зависть, только сам я соколиного лова не люблю, и он мне без надобности. А тот воевода лютый соколятник, он не то что пищаль, жену бы за него отдал. Вот и сладились.
– Ну, спаси тебя Бог, княжич! Мы ее на башне у ворот поставим, а ту, что там сейчас стоит, меньшую, возьмем на стену. Теперь как раз по пищали на каждый угол выйдет, опричь этой.
– Пищаль знатная, – сказал Михаил. – Она у воеводы, словно баба, Акулькой звалась. Можно из нее стрелять круглыми камнями, но коли отбивать приступ, лучше резаным свинцом, две жмени, а то и три заложить можно. И что
ни дальше – куски свинца шире разлетаются, шагов на двести она тебе человек десять с одного разу положит. А грому сколько! Другие десять со страху помрут.
– Али ты из нее палил уже?
– Там же, в Брянске, спробовал ее и на камень и на свинец, прежде чем сокола отдать. Чуть не подох бедняга с перепугу, пока я палил!
– Ну, еще и еще тебе спасибо! Бог даст, найду случай отквитаться с тобою. А сейчас идем в хоромы, закусим, отдохнешь с пути, а после я тебе тут все покажу.
– А на медведей пойдем?
– Вестимо, пойдем! Три берлоги я уже знаю, а коли надо будет, наши люди еще сыщут.
На следующее утро Арсений и княжич Михаил в легких, не стесняющих движений полушубках, вооруженные рогатинами и длинными, остро отточенными ножами, вышли из ворот усадьбы и почти сразу очутились на опушке леса, откуда по узкой просеке зашагали в его девственную глубину.
Третьим шел с ними крепкий парень, одногодок Арсения, сын Нуха и Фатимы, к которому как-то не пристало его христианское имя – Гаврюшка, и почти всегда его звали Гафизом. Он нес с собою тяжелый топор, длинный шест с заостренным концом, полуторааршинную доску с набитыми в нее короткими гвоздями и какой-то обвязанный ремешком войлочный сверток.
– А что это он несет? – спросил княжич, заинтересовавшийся назначением двух последних предметов.
– Доска с гвоздями, это чтобы медведя на дыбы поднять. Без того он редко встает, как вылезет из берлоги, так на четырех лапах на тебя и кидается. А коли ты его один взять хочешь, без нашей помоги, надобно, чтобы он в рост поднялся, инако не сдюжишь.
– А сверток зачем?
– Сверток, то для меня. А зачем он, вот погоди маленько, узнаешь, – загадочно ответил Арсений.
Лес, между тем, становился все гуще и темнее. Лиственных деревьев тут уже почти не было, лишь кое-где виднелись белые стволы берез с заиндевевшими, словно белым пухом поросшими ветвями; зато, куда ни глянь, всюду башнями дыбились огромные ели, внизу почти черные, а чем выше, тем обильнее и краше убранные снегом.
Ветви вековых сосен сверху почти перекрывали просеку, поэтому снег на ней лежал неглубокий, идти было легко, и через час охотники уже отдалились от усадьбы версты на четыре.
– Тут надобно свернуть, – сказал Арсений, разглядев на одном из древесных стволов сделанную накрест свежую зарубку. – С версту пройдем по чащобе, там и берлога. Только теперь надо идти тихо и поглядывать по сторонам: это место медвежье, и можно повстречаться со зверем, который еще не лег.
– Ужели есть такие, что до самого Рождества бродят?
– Есть. Медведица, та лезет в берлогу рано, в половине ноября уже спит. Медведь же, особливо старый, после того еще, бывает, и месяц не ложится. А у иного и так случается: он приготовит логово с осени, но когда пришло ему время залечь, беспременно обойдет не раз всю окрестность и, ежели учует что неладное, особливо следы человека, тогда уже в ту берлогу не ляжет. И хорошо, коль время ему останется сыскать другую, а бывает, что не успеет, – завалит все снегом, под ним доброй ямы не найдешь, вот он и бродит всю зиму. Тогда он лют и много беды натворить может. Дня за три до твоего приезда такой шатун проломил ночью стену хлева в одной нашей деревеньке и унес овцу.
– Неужто и на жилье нападают?
– Нападают. А что им делать? Летом медведь наедается желудями, кореньями, ягодами и медом, никакой мелкой тварью не брезгует, случается рыбу словит, – харча ему много, и он всегда сыт. А зимою не то: хочешь не хочешь, а надо кормиться мясом. Потому он и скотину тебе не упустит, а коли случится, нападет и на человека, хотя летом сам от него бежит. Ну, однако, тут надо идти молчком, – добавил Арсений, – уже подходим.
Минут через десять, соблюдая полную тишину, путники вышли на небольшую поляну, поперек которой лежала толстая, видимо, поваленная бурей сосна, обильно присыпанная снегом.
– Тут, – шепотом сказал Арсений, останавливаясь. – Вон, гляди, желтое пятно на снегу, под корнями: это он снизу надышал. Ты его взять хочешь, либо мне брать?
