ты, токмо лишь старшей ветви.
– Ты что, Иван Васильевич, меня за глупца почитаешь, али сам внезапу потерял разум? – воскликнул пораженный Хотет.
– Ни то, ни другое. Я тебе истину говорю. Я сын родной и законный князя Василея Пантелеевича, у которого прадед твой Тит Мстиславич отнял Карачевский стол, след чего род ваш Козельский тут и вокняжился. И ты мне по боковой ветви племянник.
– Откуда же ты вдруг татарин? Э, полно, Иван Васильевич, плетешь ты невесть что и мыслишь – так вот я словам твоим несуразным и поверю!
– Коли не веришь словам, поверишь вот этому, – промолвил Карач-мурза, протягивая собеседнику небольшой свиток пергамента, который достал он из бокового кармана.
– А это что такое? – спросил Хотет.
– Духовная грамота[36]предка нашего Мстислава Михайловича, первого князя Карачевского и Козельского.
– Как же она у тебя оказалась?
– Передавалась она старшему в роде, вместе с Карачевским столом, и мой отец получил ее от своего отца, когда вступил на великое княжение в нашей земле.
Хотет с недоверием взял пергамент, развернул его и медленно, букву за буквой, стал разбирать выцветшие от времени слова: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа: – се яз, раб Божий Мстислав, а во святом крещении Михайло, княж-Михайлов сын и князь земли Карачевской»… Дочитав до этого места, Иван Мстиславич быстро перевел глаза на подпись и на висевшую внизу красную восковую печать с изображением Архангела. Все так… Вельми дивно сие, а видать, не солгал татарин, – подумал он и снова углубился в чтение. Вначале содержание грамоты его почти не интересовало, – это было перечисление уделов, которые князь Мстислав Михайлович завещал четырем своим сыновьям, и общие им наставления. Но дойдя до того места, где говорилось, что в случае бездетности старшего из братьев – Святослава, на великом княжении в Карачеве утверждается род второго брата – князя Пантелеймона, Хотет почувствовал, что его бросило в жар: он вдруг сообразил, что сейчас не ему, потомку третьего брата Тита, – а именно этому «татарину» по закону надлежало княжить в Карачеве.
– А князю Витовту ты эту грамоту показывал? – спросил он, быстро вскинув глаза на Карач-мурзу.
– Нет. Зачем бы я стал ее показывать? Карачевского стола я не домогаюсь, а то, что узнал ты обо мне сейчас, князь Витовт уже давно и без грамоты знает.
«Ага, значит, сунулся ты к нему, да вместо княжения получил шиш», – с облегчением подумал Иван Мстиславич. Ему стало ясно: если Витовт, зная о правах Карач-мурзы, до сих пор не передал ему Карачева, стало быть, он вообще не собирается этого делать. Почему – Хотет тоже уразумел: «Не меня, вестимо, жалеет, а Юлиану Ивановну». Эта догадка довершила его раздражение, и он сказал почти с вызовом, возвращая грамоту Карач-мурзе:
– Ну и чего же ты от меня теперь хочешь?
– Ничего не хочу, опричь того, за чем приехал: руку дочери твоей прошу для сына моего Арсения.
– Я уже сказал тебе, что за него Софью не отдам.
– Сказал, что не отдашь, поелику он не русский князь. Ну, а теперь сам видишь, что в том ты ошибся. Так что же еще?
– А то, что за другого русского князя хочу ее выдать.
– И он уже ее посватал?
– Посватал или еще посватает, то не важно. Такова моя воля родительская, и все тут!
– Стало быть, дочери своей ты счастья не хочешь? Ведь она Арсения любит, а не того другого князя.
– То не любовь, а блажь пустая! Выйдет за кого я велю, а там и полюбит. С девками всегда так.
– Это твое последнее слово, Иван Мстиславич?
– У меня слово токмо одно, оно и первое, оно и последнее. И на том не гневайся, Иван Васильевич.
– Ну, коли так, будь здоров. Жалею, что тебя зря потревожил, – поднимаясь с места, промолвил Карач-мурза.
– Куда же ты? Хоть отобедай с нами.
– Благодарствую, княже, спешу в обрат. Оставайся с Богом!
ГЛАВА XVIII
Когда Карач-мурза сообщил сыну о неудаче своего сватовства и посоветовал ему забыть княжну Софью, Арсений только нахмурился и ничего не сказал. Хотя удар был жесток, он сдаваться не собирался, но посвящать отца в свои дальнейшие намерения не хотел, справедливо опасаясь того, что они не встретят одобрения, а тогда пришлось бы отказаться от Софьи или идти на открытое нарушение отцовской воли. Ни того, ни другого Арсений, разумеется, не желал, а потому решил действовать теперь на свой собственный страх и риск.
Но Карач–мурза хорошо знал сына и не сомневался в том, что он на этом не успокоится и будет добиваться своего, вопреки сумасбродной воле князя Хотета. Не считая возможным открыто одобрять подобный образ действий, но в душе сочувствуя Арсению, он тоже предпочел не вызывать его на откровенность и сделал вид, что почитает это дело оконченным, а потому не хочет больше и говорить о нем.
Наутро следующего дня Арсений поскакал в Карачев: прежде всего надо было поговорить с княжной.
«Коли она меня крепко любит, – думал он, – пускай у Хотета язык загорится, а все одно мы поженимся. Ну а если я ей не столь люб, чтобы ради того отцовский запрет порушить, тогда… поглядим!»
Приехав в город, когда уже темнело, он приблизился прямо к своей лазейке и, привязав коня снаружи, проник в княжеский сад. Тут, вытащив из кармана зеленый лоскут, он хотел положить его в условленное место, но, заглянув в дупло, обнаружил там белый платочек, видимо, совсем недавно оставленный Софьей. Эта находка несказанно его обрадовала: значит, несмотря на все и она хотела говорить с ним! В том бы ей нужды не было, если бы она смирилась перед отцовской волей и не чаяла иного пути, как под венец с нелюбимым. Стало быть, не смирилась, любушка!
Бережно спрятав на груди платок, хранивший еле уловимый запах резеды, Арсений сунул в дупло зеленый лоскут, чтобы княжна знала, что он уже здесь, и отправился ночевать на постоялый двор.
На следующий день, после обеда, когда княжна появилась в саду, Арсений уже давно был на месте. Увидев ее и убедившись, что вокруг нет ни души, он вышел из-за кустов и хотел приблизиться к ней, но Софья поспешно сказала:
– Всеми святыми тебя молю: оставайся скрытым! Это место тем и хорошо, что оно из терема не видно. Коли кто выглянет оттуда и увидит меня одну на скамье, будут спокойны и нас не потревожат. А ныне надобно сугубо блюсти осторожность: родитель намедни сказал, что ежели еще что заметит или уподозрит, в тот же час отошлет меня в Вильну, к бабке.
– Он тебе говорил о том, что отец мой приезжал тебя сватать? – спросил Арсений, снова прячась в кустах.
– Говорил. Был сердит и все допытывался, где и как мы с тобою встречались, либо сносились? Я крепко стояла на том, что с той самой поры, как приезжал ты сюда с медвежьей шкурой, тебя не видела и вестей от тебя не имела. Кажись, он тому поверил и только спросил еще: истина ли то, что ты мне люб?
