что ему следует торопиться, хотя и по иной причине: впереди лежал далекий и трудный путь,– надо было успеть совершить его до зимы, столь суровой в тех диких северных краях, по которым предстояло ехать.
Нелегко переступить последний рубеж, за которым уже не увидишь родного лица, а вся прошлая, привычная жизнь превратится в перевернутую страницу книги, от которой трудно ожидать счастливого конца… Ночь после разговора с сестрой Василии провел почти без сна, а за утренним завтраком хмуро, но решительно объявил, что на следующий день покидает Пронск.
– Ну что же,– промолвил старый князь,– тебе виднее. Куда едешь, о том не спрашиваю: так оно будет лучше и для тебя, и для меня. Сам ведаешь, при хане Узбеке головы русских князей не очень крепко держатся на плечах. Однако, коли нужна тебе в чем-либо моя помощь, – говори. Сделаю все, как для родного сына.
– Спаси тебя Господь, Александр Михайлович,– ответил Василий.– Мне нечего не надобно. Только вот дружинников, со мною приехавших, да и тех, что еще подъедут, будь ласков, прикажи принять к себе на службу. Это все люди испытанные, и тебе они будут вельми полезны.
– Не только приму их всех, но еще сочту, что это ты мне услужил, а не я тебе. Нам добрые вой и верные люди всегда надобны. Будем все же уповать на то, что не навеки они здесь останутся, а вскорости возвратятся к тебе в Карачев, где, даст Бог, восстановишь ты законные свои нрава. Ну, а сейчас, не обессудь, должен тебя покинуть: сегодня у нас вторник, а в этот день седмицы я всегда самолично вершу суд над моими подданными, кои приговоры своих господ и старост считают несправедливыми либо просто хотят идти судиться ко мне. Коли любопытно тебе сие видеть, велю и для тебя на крыльце кресло поставить.
– Сделай такую милость, княже. Рад буду у тебя поучиться. Я своих людей тоже иной раз сам судил, но только от случая к случаю, и особого дня для того не имел. А ты как судишь,– по своим уложениям али по ромейскому судебнику?
– Ну, по ромейскому судебнику пусть судят те, у кого людей слишком много,– усмехнулся Александр Михайлович.– Ведь у греков, тако же как у латынян и у немцев, за всякую безделицу вешают, секут головы либо четвертуют, а кто отделался отрезанным носом или усеченной рукой, может почитать себя удачником. На нас греки глядят вниз, да только, брат, шалишь: я уж лучше без их вучености проживу, но подданных своих ни изничтожать, ни увечить не стану! Суд вершу по Правде Русской, сложенной Ярославом Мудрым, да по Уложению князя Владимира Мономаха, а еще того боле – по собственному своему разумению. И за всю свою жизнь, благодарение Господу, ни одного человека смертию не казнил. Батогов и то даю не часто. Ну да пойдем, сейчас сам увидишь.
Глава 30
Бог ста в сборе с Богом, посереди же Бог и рассудит, есть бо судить крепок, праведен и терпелив. Богови единому есть равляти и осуждати».
Выйдя с князем Пронским на крыльцо, Василий увидел среди него крытый узорчатой парчою аналой, на котором лежали распятие и два пожелтевших свитка пергамента. За аналоем стоял пожилой инок в черной рясе, а внизу, во дворе, толпилось человек тридцать всякого звания людей, пришедших искать княжьего суда.
Александр Михайлович приложился ко кресту, принял благословение монаха и опустился в стоявшее тут же деревянное кресло, с высокой остроконечной спинкой. Василий, во всем последовав его примеру, сел рядом, в другое кресло, поспешно принесенное слугами.
– Ну, начнем с Богом,– негромко промолвил старый князь.– Кто там первый, выходи вперед!
Внизу поднялась легкая толкотня, и четыре человека, вполголоса препираясь между собой, одновременно подошли к нижней ступени крыльца и отвесили земные поклоны.
– Все четверо по одному делу?– спросил князь.
– Нет, батюшка князь,– бойко ответил стоявший впереди других мужчина в одежде купца,– у меня дело от них особое.
– Почто же они вместе с тобою вышли?
– Бают, что первыми пришли, княже. Да ведь я человек торговый, а они простые смерды. Могут и обождать!
– Перед Богом и перед судом все одинаковы,– строго сказал Александр Михайлович. – Осади-ка назад и за гордыню свою после всех прочих подойдешь. Экая, подумаешь, птица – торговый человек! Ну, а вы с каким делом? – обратился он к стоявшим перед ним крестьянам.
– Елашинские мы, твоя княжеская милость,– начал дюжий мужик, лучше других одетый.– То исть я, значит, из Елашинской общины, а энти,– ткнул он рукой в сторону двух стоящих рядом парней,– рязанские новоселы, что прошлым годом ты возле вас испоместил. Так вот, недавне увели они у меня из клети овцу, и я их поймал с поличным. За ту татьбу староста наш присудил им идти ко мне в кабалу на полгода. Только они, тати, с таким приговором никак не согласны: староста ваш, бают, своим мирволит,– пойдем на суд до самого князя. Ну, вот, стало быть, и пришли.
– Так было дело?– спросил князь у парней.
– Точно, пресветлый князь,– ответил один из них,– бес попутал, овцу у него мы совсем было свели. Да ведь он ее в обрат отнял, еще и наклал нам, сколько душа его восхотела. Вот мне, погляди, два зуба вышиб! И рази ж такое видано: овечкой его мы так и не попользовались, побои от него претерпели, да еще и в кабалу к ему идти на полгода! Смилуйся, отец наш, молви твое справедливое слово!
– Кабала на вас не столь за самую овцу наложена, сколь богопротивное действо ваше, за татьбу и за попрание закона – строго сказал князь.– По-вашему, что же, коли попался тать,– расплатился за краденое, как на торгу, да и пошел себе восвояси?
– Непомерно много полгода за овечку-то, батюшка князь! тому же и побои лютые мы приняли от сего человека.
– Ладно, проверим. Прочитай, отец Митрофан, что в уложениях о татьбе скота сказано.
Монах неторопливо развернул один из свитков, поводил по строчкам коричневым пальцем и вслух прочел:
– «Аще кто крадет скот во хлеве или в клети, то ежели он один, платить ему три гривны и тридцать кун. А татей много, то всем платить по три гривны и тридцать кун». Так прописано в Правде Русской,– добавил отец Митрофан, свертывая пергамент.
– Погляди еще в Мономаховом Уложении,– сказал Князь.
– «Аще кто украдет овцу или теля, пять телят даст в ьца место, а в овцы место четыре овцы отдаст за овчя», – прочитал монах, развернув другой свиток.
– Можете отдать по четыре овцы этому человеку? – спросил воров Александр Михайлович.
– Откеда нам взять, твоя княжеская милость? Были бы у нас свои овечки, нешто полезли бы мы чужую красть?
– Стало быть, это не про вас писано. А ежели можете уплатить каждый по три гривны и тридцать кун, кабалу с вас сниму.
– Помилосердствуй, князь-батюшка! Да ведь за такие деньги десяток овец купить можно! К тому же и побил он нас изрядно!
– Побил он вас за дело. Разве вот зубы тебе напрасно вышиб. Ты что, противился ему, когда он тебя поймал?
– Где там, батюшка князь! Ты погляди, какой он, бугай, здоровый! Смиренно
