рядом с нею.– Али у тебя какая кручина на сердце?
– Так, пустое, Василий Романович… Глядела я сейчас на реку, и почему-то о зиме мне подумалось. Скорбно у нас тут зимой. Подкрадется она из лесов, холодная как смерть, и накроет своим белым саваном все живое… Засыплет наш Муром снегом по самые крыши, непроезжими станут дороги, оледенеет река… Выйдешь иной раз сюда, на обрыв, поглядишь вокруг – и почудится, будто никого больше не осталось на целом свете…
– Почто думать об этом, Ольга Юрьевна? И в зиме тоже своя краса есть. Да и когда она придет-то еще! Мне вот хуже: твою печаль лишь зима несет, а мою – завтрашний день.
– Что так, боярин?
– Уезжать мне надобно, Ольга Юрьевна.
– Уже завтра?– вырвалось у Ольги.– Какая же тебе в том печаль?– добавила она после паузы, и голос ее дрогнул. – Ты ведь и заезжать-то в Муром не хотел.
– Не хотел, да вот на горе себе заехал. И теперь душу свою здесь оставить повинен…
Ольга не отозвалась ни звуком, ни движением. Замолчал и Василий. Несколько минут они сидели неподвижно, глядя в землю.
Вокруг стояла цепенящая тишина, даже голоса девушек в малиннике теперь смолкли.
– Неужто мы так и расстанемся?– вдруг воскликнул Василий, порывисто оборачиваясь к Ольге,– Расстанемся как чужие, чтобы николи больше не встретиться? Ольга Юрьевна! Молви хоть слово!
Княжна молча подняла голову и взглянула ему прямо в глаза таким взглядом, в значении которого трудно было ошибиться. Чувствуя, что все существо его наливается светом и радостью, Василии безотчетно обнял девушку и привлек к себе. Она не противилась, не отвела губ от встречи с его губами, и на мгновение он явственно ощутил у себя на груди бурное биение ее сердца. Но когда он стал покрывать быстрыми, обжигающими поцелуями ее лицо и глаза, она вдруг резко высвободилась из его объятий и, отодвинувшись на край скамейки, закрыла руками пылающее лицо.
– Забудь минутную слабость мою, Василий Романович, – через несколько секунд глухо вымолвила она.– Сама не пойму, что это со мною содеялось…
– Забыть!– воскликнул Василий,– Ты хочешь, чтобы забыл я благословенный миг, когда мне почудилось, будто ангелы Божьи подняли меня над землею на своих серебряных крыльях! Клянусь тебе, что ежели бы я три -жизни мог прожить, вместо одной, и тогда не забыл бы этого! Ольга! Что хочешь говори теперь, но правду я знаю: ты любишь меня!
– Может и люблю, Василий Романович… не знаю,– промолвила Ольга, не отнимая ладоней от лица.– Но это все едино; промеж нас ничего такого быть не должно.
– Но почему, ежели мы друг другу любы и оба свободны? Что препятствует тебе стать женою моей? Не столь уж мало княжен русских за бояр выходит.
– Допрежь всего родитель мой на это николи не даст своего благословения.
– Это ты на меня оставь, Коли хочешь, поклянусь тебе, что его уговорить сумею. Послушай, Ольга Юрьевна, я тебе что скажу, мы, Снежины, не нельмы знатного, но старого и честного роду. Боярство свое добыл я не родовитостью предков, а острою саблей и верною службой родной земле. Богатств больших у меня тоже нет, но вотчина моя достаточна, чтобы жила ты со мною не хуже, чем ныне живешь. И ежели истинно люб я тебе, – не вижу, почто не могла бы ты за меня пойти?
– Не томи меня, Васялий Романович, без пользы это, ибо женою твоей мне никогда не быть. А почто,– того открыть ее могу…
– Ну, коли ты не можешь, я могу,– сказал Василий -самолюбие которого было глубоко задето.– Ждешь сватовства от карачевского князя? Я-то к нему слишком близко стою, чтобы о том не знать. И тебе нужды мало, что ни ты ому, ни он тебе не люб, что за целый год он даже не удосужился приехать на тебя глянуть? Стало быть, важно лишь то, чтобы был он большим князем и мог бы повоевать Черниговские земли дабы русскою кровью твою гордыню напоить?
Пока Василий говорил это, Ольга, в лице которой теперь не оставалось ни кровинки, не сводила с него горящих негодованием глаз. Оскорбленная гордость затуманила ее рассудок.
– Вижу, ты многое знаешь, боярин,– надменно слазала она, когда он кончил.– Ну, что же, тем лучше. Авось так ты скорее уразумеешь, что княжна Муромская тебе не пара.
– Это твое последнее слово, княжна?– раздельно спросил Василий, поднимаясь со скамьи.
– Да, боярин. И ежели оно сказалось жестче, чем я того желала, в том вини лишь себя.
– Добро, Ольга Юрьевна! На том и покончим. Но только вот что я тебе напоследок скажу: не бывать тебе и за князем Василием Пантелеевичем! Я его добре знаю. Он тоже от тебя истинной любви захочет, а не единой лишь корысти. И ты его не обманешь! Ну, а теперь прощай навек,– и, поклонившись преувеличенно низко, Василий, с бурею в душе, но внешне спокойный, покинул княжну.
Сославшись на недомогание, Ольга не вышла ни к ужину, ни к раннему завтраку на следующий день. Когда обеспокоенный этим князь Юрий Ярославич часов в девять утра вошел в опочивальню дочери, он сразу увидел, что она и впрямь нездорова: лицо ее было бледно, глаза красны от слез.
– Что это с тобою, дочка?– участливо спросил он.
– Занеможилось мне с вечера, батюшка,– слабым голосом ответила Ольга, – но сейчас уже будто полегчало…
– Ну, гляди. А то, может, знахаря к тебе прислать.
– Не стоит, батюшка… Само пройдет.
Юрий Ярославич прошелся по светлице, с минуту он глядел в открытое окно на убегающую вдаль Оку, затем повернулся и, пристально глядя на дочь, сказал:
– Сегодня с зарею уехал гость наш, Василий Романович. Наказывал тебе поклон передать.
– Уехал…– еле слышно прошептала Ольга. А глазам ее подступили слезы, и только лишь величайшим напряжением всех душевных сил она не дала им воли.
– Слушай, Ольга,– строго сказал Юрий Ярославич, подходя к самой постели дочери,– по всему видать, что у него с тобой был какой-то разговор. Оттуда и нюни твои, да и он со вчера был явно не в себе. Сказывай начистоту, что промеж вас произошло?
– Ничего не было, батюшка,– пробормотала Ольга, пряча лицо в подушки.
– Не лги, Ольга! Я тебя насквозь вижу. И дело это поважнее, нежели ты думаешь!
Просил боярин моей руки,– сквозь слезы вымолвила княжна.
– Ну и что? Видать, ты ему отказала?
– Отказала, батюшка…
– Вот и слава Господу! Почто же убиваться теперь, ели он тебе не люб?
– Люб он мне, батюшка! Ой, как люб! – с отчаяньем воскликнула Ольга, давая волю рыданиям, давно уже рвавшимися из ее груди.
– Что-то я этого в толк не возьму: ведь ты же ему по своей доброй воле отказала?
Ольга ничего не ответила, только зарыдала еще сильней. Глядя на нее с отеческой нежностью, Юрий Ярославич с минуту постоял молча, как бы что-то обдумывая. Потом сказал:
– Ужели же, прося руки твоей, он не открыл тебе свое истинное имя?
– Свое истинное имя?– воскликнула Ольга, внезапно обрывая рыдания и
