поддерживаю его точку зрения.
Я сделал то, что сделал бы на моем месте великий Леонардо и все известные мне мужчины, независимо от их исторического значения; я резко затормозил.
Я опустил стекло, и барышня, махавшая мне с такой грацией, приблизилась ко мне, ослепительно реальная и радиоактивная: от нее веяло знойным летом, кремом для загара и симпатиями, которые, как я вскоре сообразил, относились не ко мне, а к моему транспортному средству. И все равно она была не фата- морганой на залитых солнцем польских равнинах, а каким-то сухопутным и невооруженным изданием сирены варшавского происхождения.
Голосом Эллы Фитцджералд она спросила, не едет ли пан в Варшаву.
Полагаю, я ответил бы утвердительно, даже если б она спросила, не едет ли пан на остров Маврикий.
Примерно с тремя подтекстами она спросила, есть ли у пана свободное место в машине.
Я указал на сиденье рядом со мной, и оно послушно стало демонстрировать, до чего оно свободное. Я сделал жест, который дает будущим императрицам понять, что трон свободен и ждет их не дождется.
То, что последовало, можно смело отнести к числу сюрпризов. Из близлежащего кустарника вылетели спринтерским темпом трое молодых людей спортивного вида, с рюкзаками, и не успел я опомниться, как моя «шкода» была битком набита под самую крышу.
Барышня от всей души поблагодарила пана и выпрямила свой стан, стройный, как пальмы на острове Маврикий, если они там есть.
Я спросил с легким акцентом, не едет ли пани с нами.
«Но как?— она посмотрела на меня невинно-удивленными лазоревыми глазами,— ведь машина пана полна!» Она даже слегка удивилась, что пан об этом не знает. Она весело помахала пану на прощанье и при этом снова выпрямилась, сияя на солнце, но также и из собственных источников.
— В чем дело,— нетерпеливо, чуть ли не возмущенно спросил меня сосед,— почему мы не едем?
Я тронулся. Мне сообщили, что я везу будущего архитектора-урбаниста, будущего атомного химика и бывшего будущего искусствоведа, ставшего известным битовым певцом. Меня же еще и посрамили тем, что я его не знаю.
В ближайшем городке я выключил двигатель и раз десять сказал «пся крев», чтобы все выглядело правдоподобно. Затем сообщил попутчикам, что двигатель заглох и было бы желательно потолкать машину километра два-три. После короткого совещания они нашли другое решение, мрачно высадились, сели на автобус и скрылись за поворотом.
Я же произвел несколько операций в такой последовательности: разгрузил багажник и забаррикадировал своим движимым имуществом задние сиденья «шкоды». Потом проштудировал карту, надел солнечные очки, сделал разворот и направился к месту встречи с чудесным явлением. Не доезжая до него, я свернул на проселок, сделав крюк, вернулся на шоссе и через четверть часа приближался к месту, где останавливала машины уже знакомая мне польская барышня, гибкая, как вербовый прутик, обнаженная, как Афродита, и заметная, как Статуя Свободы в Нью-Йоркском порту.
Я притормозил, уже проехав мимо нее, ясно давая понять, что поначалу не думал об этом, но что ее аргументы меня убедили. Она приблизилась ко мне оленьими прыжками, как при замедленной съемке.
Не едет ли пан в Варшаву? (Щебетание, воркование, соловьиные трели.)
Я энергично кивнул и стал ждать: что дальше?
Нет ли у пана свободного места?
Я молча посмотрел на единственное свободное сиденье.
Галька в бикини (или Мария из Вила-Новы в переодетом виде, или с кем еще я имел честь) пропела в сторону кустов:
— Одно место! Янек, твоя очередь!
— Я хочу ехать с Матильдой!— обиженно запротестовал невидимый Янек.
— Ага,— сказала Марышенька и приложила палец к губам.— Тогда Джимми!
— О'кэй! — сказал эбеново-черный Джимми и так хлопнул дверцей, что на противоположном крыле лопнуло зеркало. Это был, как я вскоре выяснил, легкоатлет-рекордсмен из Ганы, он же медик в последнем семестре.
Повторять фокус с заглохшим мотором я не отважился; по-моему, Джимми запросто дотолкал бы меня одной левой до самого Северного моря. Я, напротив, купил ему в ближайшем городке билет до Варшавы и погрузил его вместе с его сияющей улыбкой в пассажирский поезд.
Я стал заклятым и упрямым врагом собственной судьбы.
На этот раз я повторил свой маневр с небольшой поправкой. Перед возвратом на шоссе я вышел из машины, пересек поле и приблизился к загадочному месту с тыла. За кустами загорала, играла в карты и дискутировала веселая молодая компания; лишь двое-трое стояли наготове со своим багажом и дожидались сигнала девушки, которая в одиночку брала на абордаж автомобили и загружала их своими подопечными, группами и поодиночке — скорее всего в списочном порядке. Укрывшись за молодыми осинами, я любовался на нее: она работала крайне эффективно, щедро одаряя водителей попутчиками.
Я подождал, пока она отгрузила последнюю парочку, бросился к машине, выехал из-за поворота и остановился, точно перед сиреной.
Сирена была занята довольно неожиданной деятельностью: она одевалась. Это трудно объяснить, но мне казалось, что одевается она так же, как монтер или механик снимает свой комбинезон после отработанной смены. По-видимому, прежний наряд был ее прозодеждой.
— Добрый день,— сказал я.
— А, это вы?— Она даже не удивилась.
Она только что застегнула целомудренную блузку. Есть вещи непознанные, но не непознаваемые: так или иначе, в одетом виде она выглядела еще красивее и привлекательнее.
— Да,— сказал я,— мы уже встречались.
Она кивнула:
— В очках и без них,— и застегнула «молнию» на длинной, до земли, юбке.
— Если не ошибаюсь,— констатировал я,— вам нужно в Варшаву.
Она расчесывала распущенные волосы. У нее была душа. У нее был темперамент. Она была искренна.
— Вы не ошибаетесь,— сказала она.— Почему вас это интересует?
— Совершенно случайно у меня есть свободное место,— и я показал ей его.
— Я вижу,— возразила она,— но я уже всех отправила.
— И кто же эти все?
— Весь международный молодежный лагерь,— сообщила она, извлекая из кустов рюкзак.
— Позвольте спросить, кем вы работаете?
Мне было позволено. Я полагал, что имею дело со студенткой консерватории, хотя у нее были все предпосылки, чтобы стать звездой мирового стриптиза.
— Референтом по транспорту.
Я распахнул дверцу «октавии». Никогда не думал, что она способна распахиваться до такой степени.
— Извините,— она одарила меня улыбкой и обошла капот моей машины. Рядом со мной остановился молодой человек на мопеде, обнаженный по пояс, с огромным сомбреро на голове.— Извините, но...
Она вскочила на заднее сиденье и крепко обхватила юношу. Мопед затарахтел и исчез за горизонтом.
Когда я возвращался, дождь лил как до ведра.
Дороги были обрамлены промокшими людьми любого возраста и пола, они голосовали, жестикулировали, умоляли подвезти. Всякий раз я сбавлял скорость, демонстрируя пустую машину, особенно когда замечал одинокую фигуру изящной красивой молодой женщины (в Польше они почему-то встречаются чрезвычайно часто). Затем давал газ и безжалостно исчезал за горизонтом.
Говорят, что месть сладка, но это предрассудок. У нее отвратительно кислый вкус, как у того винограда, который был недоступен лисе.
