служилые татары, которых Андрей встречал на заставе, были неплохими людьми. Даже по пристрастным рассказам полонянников можно заключить, что у ордынцев есть чему поучиться.
Рассказывают, что среди ордынцев нет ни взаимного человекоубийства, ни драк, ни ссор. Повозки и юрты, иногда хранившие немалые сокровища, не запираются на замки, потому что в кочевьях нет ни воров, ни разбойников. Среди простого народа нет взаимной зависти, каждый довольствуется тем, что имеет, и не посягает на добро соседей. Нельзя сказать, чтобы у них было много пищи, особенно в голодные зимние месяцы, но они охотно делятся с сородичами всем, что имеют. Ложь почитается у них за позор, недостойный мужчины и воина. Отступая в бою, они никогда не бросают своих раненых и увозят с собой, даже рискуя жизнью. Любого ордынца в любом кочевье встречают, как гостя, кормят и оберегают его…
Но все эти достойные обычаи, способные украсить любой народ, ордынцы относят только к своим. А к чужим ордынцы поворачиваются совсем другой стороной.
С ч у ж и м и они вспыльчивы и раздражительны, потому что презирают всех, кто отличается цветом кожи, образом жизни, одеждой и верой. В общении с ч у ж и м и они коварны и изменчивы, считают ложь — доблестью, а изощренную хитрость — заслугой. Они бывают льстивы на слова, если надеются извлечь таким путем для себя пользу, и жалят, как скорпионы, добившись желаемого. Даже знатные вельможи и послы из других стран не встречают в Орде почета. Любой ордынец, какого бы он ни был звания, считает себя выше их, старается показать свое превосходство. Выпросив подарки, он тут же оскорбляет презрением и грубостью одарившего его человека.
Убийство ч у ж и х не считается у ордынцев преступлением. Беззащитных людей они режут спокойно и безразлично, как баранов. Подростки и даже дети обучаются меткой стрельбе из луков, пронзая стрелами обессилевших или престарелых рабов. Чужому можно делать все плохое, что возможно, только потому что тот — ч у ж о й!
Презрение к другим народам удивительным образом сочеталось у ордынцев с рабским подчинением ханам, мурзам, темникам, тысячникам. Желание повелевать другими народами обернулось рабством для простых ордынцев, и в этом была какая-то высшая справедливость. Поработитель сам не может быть свободным!
Крещеный татарин Федор Милюк неторопливо рассказывал, подбрасывая уголек на узкой ладони, и уголек то тускнел, то вспыхивал красной звездочкой, когда в лощину забегал порыв свежего ветра:
— Хан имеет удивительную власть над всеми татарами, даже над самыми знатными. Хан указывает, где кочевать темникам, темники указывают место тысячникам, тысячники — сотникам, сотники — десятникам, и все они повинуются беспрекословно. Простые татары навсегда распределены между вождями. Они обязаны идти в поход, когда позовут, отдавать пищу, сколько потребуют, пригонять молочных кобылиц и отдавать их в пользование вождям на год, на два или три года, как те прикажут. Хан и мурзы берут из имущества все, что пожелают, сколько пожелают и когда пожелают, и никто никогда не возразит. И самими ордынцами, и их семьями хан и мурзы распоряжаются как им угодно…
— Выходит, нет в степях свободных людей? — интересовался Андрей. — Не потому ли на нас так ходят, всей Ордой?
— Истинно! — подтвердил Милюк. — Простому ордынцу некуда податься. Все Дикое Поле мурзы между собой поделили, пастбища разграничили. А над мурзами — хан…
— А над ханом — Мамай… — усмехнулся Андрей.
— Мамай ли, другой ли, но всегда Орда опасной будет, — убежденно сказал Федор Милюк. — В войне Орда свое предназначение видит, войной живет. А в войске перед воеводой все не вольны, война не терпит неповиновения…
Задумывался Андрей. Непонятно было: как можно жить, если вся жизнь — в войне? Не потому ли ордынцы враждебны для всех соседей?
В понимании этого было оправдание трудам и опасностям, которые вот уже третье лето выносил на своих плечах сын боярский Андрей Попов, старший над заставой из десяти всадников. Если Дикое Поле постоянно дышит враждебностью, постоянна и недремна должна быть стража возле его рубежей…
Глава 4. ОРДА ИДЕТ!
Было лето шесть тысяч восемьсот восемьдесят восьмое,[5] и был июль, месяц-сенозорник, месяц-страдник. В июле на Руси — страда, труд непрестанный, потому что и сено под косу просится, и рожь поспевает, и бабы на огородах уже с ранним овощем от зари до зари маются, полют да поливают.
А здесь, на краю Дикого Поля, начало июля только жару прибавило да степь последними белыми цветами покрылась. Едут сторожа-станичники по клеверу-белоголовке, как по снегу, только следов позади не остается. Да и какие следы от двух коней? А станичники из Андреевой заставы по двое ездят, не больше.
Так было заведено на воронежских заставах-сторожах воеводой Родионом Жидовиновым. Всего-то у него людей пять десятков, а верст под присмотром — поболе трехсот, каждому десятку на стороже по полсотни верст отводилось, да и то если откинуть лесные и овражные, неудобные для ордынской конницы, места.
Казалось бы, как такой простор взглядом охватишь?
Но ведь охватывали же! У рязанских казаков учились, что извечно степной рубеж стерегли. Севрюков, жителей Путивля, которые возле самого поля жили и на степных хозяйствах — ухожаях — даже пашню заводили от ордынцев втайне, расспрашивали. Возможным оказалось дело, когда знающие люди все толком рассказали.
На краю дубравы или на возвышенности стояла застава-сторожа, смотрела окрест, насколько глаз видел. Кони под седлом, двое сторожей за степью смотрят, остальные — четверо или больше — в траве дремлют, поводьев из рук не выпуская. Только свистни — вскочат и понесутся быстрее ветра, кони-то у сторожей отборные, за этим сам воевода Родион следит, строго за коней спрашивает.
Но сама сторожа — это полдела, а то и четвертушка: глазом далеко не увидишь. На то есть станичные разъезды. Утром отъезжают станичники по двое от заставы, до полдня в одну сторону едут, степь углядывая, а потом в обратную, чтобы к вечеру возвратиться. Вот пятьдесят верст и выходит — двадцать пять на восход от заставы, двадцать пять — на закат. Вот и вся землица, порученная сторожевому голове Андрею Попову, досмотрена!
Если разъезды с ордынцами в степи разминутся, тоже не беда. Это от самих станичников следа не остается, а если тысячи ордынских коней пройдут, то пропахивают в степном черноземе широкую дорогу — сакму. Наедут станичники на сакму — и стремглав к заставе:
— Орда прошла!
А опытные поляне по ширине и глубине сакмы определят даже, сколько было ордынцев, есть при них кибитки или нет…
И в этом случае Андрею Попову известно, что делать. Посылай гонцов на соседние заставы. Снимайся с места и, таясь, пробирайся по сакме за ордой: соображай, куда она идет, на какую украину. Ночью объезжай ордынские станы, считай костры. Старайся выхватить из караула ордынца-«языка». С полными вестями посылай гонца в Москву, а там и сторожа с соседних застав подоспеют, сообща легче по сакме идти. И все — тайно, и все — спешно…
Потому-то и готова застава всегда сорваться с места.
Если станичники возвращались, ничего в степи не приметив, Андрей все равно уводил людей с места дневки. Ордынцы коварны и хитры, как степные гадюки, подползают неслышно, нападают врасплох. Им тоже нужен «язык», большую награду дают мурзы за сторожа-полянина, которому все ведомо — и броды, и дороги, и другие заставы. Всю заставу вырубят, и то Руси дешевле обойдется, чем один плененный полянин. Перед ордынцами не отмолчишься, не отговоришься незнанием — замучают лютыми муками, сама душа кричать начнет!
Недаром сторожам строго-настрого велено было беречься: останавливаться в укромных местах, и где днем стояли — чтобы не ночевали, а где ночевали — чтобы утром там людей не было. Огонь, чтобы кашу
