дружинников князя Федора дерзко стучали в ворота боярских и купеческих хором, призывая хозяев на княжеский суд.
Но ордынцы, понасильничав и пограбив вволю, отъехали обратно в Орду. Князь Федор остался один в городе, где каждый смотрел на него волком. Как был Федор для ярославцев чужим, так и остался чужим на своем княжеском дворе — крошечном безопасном островке среди половодья недоброжелательства.
Будущее по-прежнему не сулило ничего хорошего.
На великого князя не было надежды: он потерпел неудачу в споре с Москвой и Тверью, ослабел, притих. Не до Федора было теперь Андрею Александровичу, самому бы уцелеть.
Но самый тяжкий удар подстерег Федора с неожиданной стороны. Племянник Александр Глебович выгнал из Смоленска наместника Артемия. Кончились смоленские дани, кое-как питавшие княжескую казну. Артемий прискакал в Ярославль сам-третий. Тиуны его, мытники, дружинники, и даже холопы остались служить новому смоленскому князю Александру Глебовичу. Злорадно шептались ярославские бояре по своим дворам: «Федора и отчая земля отринула. Не зазорно ли нам такого князя терпеть?»
Князь Федор начал готовиться к походу на мятежный Смоленск. Он понимал, что не об одном Смоленске идет речь — о Ярославле тоже. Неудачи не должно быть. Неудача — конец всему…
Медленно, трудно собиралось войско.
Бояре тайком разъезжались по дальним вотчинам, где их не могли отыскать княжеские гонцы, прятали молодых мужиков, годных для ополчения. Посадские старосты до хрипоты спорили о числе городских ратников. Великий князь Андрей, к которому поехало ярославское посольство за помощью, отвечал уклончиво, жаловался на оскудение своей земли от мора. Великокняжеские полки так и не присоединились к Федору. Только из Городца, отчины Андрея, пришел полк. Воины в городецком полку были злые, опытные. Почувствовав в руках такую силу, князь Федор увереннее заговорил с ярославцами. Войско для смоленского похода все-таки удалось собрать.
В июле — месяце-сенозорнике, месяце-страднике — на самой макушке лета, князь Федор Ростиславич двинулся к Смоленску. Самым подходящим для похода было это время. Надежнее многочисленных полков хранили Смоленское княжество от врагов непроходимые болота-мохи, которые тянулись на десятки верст, охватывая целые волости — Замошье, Мойшинскую землю. Болота покрывала обильная рыжая плесень — ржа, и многие смоленские городки так и назывались: Ржава, Ржачь, Ржавец. Болота не вымерзали даже зимой, скрывая под хрупким, присыпанным снегом ледком ненасытную черную воду, в которой исчезали без следа и люди, и кони, и целые обозы. Незамерзающие болота соединялись незамерзающими же протоками-крупцами, и горе путнику, который не знал доподлинно неприметных обходных тропинок!
Только в середине лета, в самую сушь, болота и протоки мелели, обнажая тропы и броды. Но тогда Смоленск стерегли от врагов леса.
Леса были везде: на берегах бесчисленных рек, речек и ручьев, вокруг озер, на украинах болотин.
Но не глухим, забытым богом и людьми захолустьем была Смоленская земля, а пересечением древних торговых путей. Здесь сближались истоки великих русских рек Днепра, Волги, Двины. Сближались и соединялись воедино протоками, малыми реками и волоками. Через свои притоки тянулись к Смоленску и рязанская река Ока, и новгородская Ловать, питавшая лесными водами озеро Ильмень.
Реки были богатством и бедой древнего русского города Смоленска. По рекам приплывали к городу мирные струги купцов и хищные воинские ладьи завоевателей. От торговли Смоленск обогащался и обрастал многолюдными посадами, а врагов встречал крепкими полками и боевыми башнями. Посадские люди Смоленска быстро собирались со своими чадами и домочадцами на Гору, под защиту крепостных стен, без сожаления оставляя дворы свои на поток и разорение. Знали: если выстоит сам град Смоленск, будут и новые дворы, и зажиток к ним.
Безлюдье и настороженная тишина встретила ратников князя Федора Ростиславича, когда они высадились с ладей у Крылошовского конца города. Ветер гнал по пустым улицам клубы пыли. Жалостно поскрипывали двери покинутых изб. В клетях и амбарах — чисто, хоть шаром покати, одни мыши в углах тоскуют. На церковных дверях пудовые замки. А деревянных храмов на смоленском посаде было много, чуть не на каждом углу. Ярославские ратники нерешительно стягивали с голов шлемы, крестились на иконы, прибитые над церковными дверями. «Господи, спаси нас и помилуй — не по своей воле сюда пришли!»
Княжеская дружина и городецкий полк высадились на берег в другом месте, возле пристаней торговой Смядынской бухты.
Федору Ростиславичу подвели коня.
— Пошли гонцов на другие посады, чтобы не жгли дворы и храмы не разбивали, — приказал Федор воеводе Василию Шее. — Не в чужой город входим — в свою отчину!
— Уже наказывал всем, чтоб держали себя бережно, — недовольно скривился воевода.
— А ты еще раз напомни. Люди-то с нами разные!
Несколько дружинников, нахлестывая коней, скрылись в посадских улицах.
Дружина Федора Ростиславича пересекла посад и выехала на просторную торговую площадь, за которой высилась воротная башня и стены из деревянных, составленных впритык срубов. Через ров к башне были перекинуты легкие дощатые мостки.
Воевода Василий Шея подъехал к краю рва. За спиной воеводы — четверо круглогрудых нарядных трубачей. Ветер раскачивал красные кисти, привязанные к трубам.
Василий Шея поднял руку.
Трубачи враз поднесли трубы к губам.
Хриплый, оглушающий рев понесся к стенам.
— Старцы градские и вечники! — надрывался криком воевода. — Господин ваш Федор Ростиславич желает говорить с градом Смоленском!
Но молчал град Смоленск. Не распахивались окованные железом ворота, не поднимались над стенами зеленые березовые ветви — знак примирения. Только потаенное шевеленье в темных щелях бойниц позволяло угадывать на стене присутствие множества людей, но собрались они не для переговоров, а для битвы — железо бряцало на стене…
Снова ревели, захлебываясь, трубы. Кричал воевода Василий Шея, грозя княжеской опалой всем горожанам. Тщетно. Смоленск молчал.
Иногда молчание красноречивее слов. Молчание смолян было решительным отказом принять князя Федора Ростиславича.
Князь Федор обнажил меч.
Дружинники расступились, освобождая дорогу пешей рати, которая выливалась потоками из посадских улиц на площадь. Ярославские ополченцы и пешие городецкие ратники со штурмовыми лестницами и охапками хвороста для примёта через ров побежали к стене.
Но добежали немногие. Бесчисленные стрелы, как струи дождевой воды, полились из бойниц. Тяжелые каменные глыбы, сброшенные с высоты воротной башни, подминали целые ряды нападавших. Всё заволокло пылью, и не видно было, кто из ратников Федора бежит с криком к городской стене, кто стонет, катаясь по земле, а кто уже застыл, навеки умолкнув.
Когда ветер отнес в сторону пыльное марево, только тела павших, как кочки на ржавом болоте, остались на площади, и было их очень много.
Федор Ростиславич еще раз поднял меч.
Теперь впереди шли спешенные дружинники, неуязвимые для стрел в своих панцирях и кольчугах. Перешагивая через павших, дружинники дохлестнули до самых ворот. Но топоры крошились о железные полосы, которыми были окованы воротные створки, а сверху густо сыпались камни, бревна, тучи золы и песка, низвергались потоки горящей смолы.
Тусклым смердящим пламенем занимались мостки, перекинутые через ров. Дымящиеся головки со змеиным шипеньем падали в зеленую зацветшую воду. Клубы дыма и пыли опять скрыли сражавшихся.
По улицам посада подбегали припоздавшие ратники, скапливались позади князя. Федор все не подавал знака идти на приступ. Воевода Василий Шея протягивал к нему умоляюще руки:
— Останови приступ, княже! Не губи войско!
Федор Ростиславич помедлил, со вздохом кинул в ножны меч:
