— Я прикажу сломать хребты этим шакалам! — прошипел Батый, оборачиваясь к старому полководцу Субудаю.
Но тот возразил:
— И будешь не прав! Все они храбрые воины. Они положили к твоим ногам город князя Юрья. Сегодня город принадлежит им. Так велит яса — закон твоего деда, Великого Чингиса… Но если завтра кто- нибудь уйдет самовольно из своего десятка, его удавят тетивой лука… Если завтра кто-нибудь не принесет тебе законной доли добычи, тот примет смерть… Войско — сабля в твоей руке, хан, а саблю, чтоб не проржавела, нужно смазывать жиром…
Батый промолчал. Старый полководец был прав. Наступил час, когда хан уже не волен в своем войске. Воины, только что послушно бросавшиеся на смерть по одному его слову, превратились в бешеных собак. Горе тому, кто попробует вырвать из их зубов добычу!
Так было заведено великим Чингисом, и не ему, внуку кагана, изменять обычай. Жажда добычи вела воинов в далекие походы, поднимала на стены городов, ощетинившихся копьями. Жажда добычи отгоняла страх смерти в бесчисленных битвах. Надо утолить эту жажду, чтобы завтра она стала еще сильней, еще нетерпимей! Пусть поют в степных кочевьях о щедрости Батухана, насытившего своих воинов серебром, одевшего их в дорогие шубы! Пусть горят завистью глаза у безусых юношей и сердца их рвутся в походы! А походов будет много, потому что земля велика, и вся она должна лечь под копыта монгольских коней! Что ж, пусть простой пастух почувствует хоть на день себя великим, сеющим смерть и дарующим жизнь! Назавтра он будет охотней повиноваться…
Так думал Батый, проезжая по торговой площади к Детинцу, жилищу князя Юрья. Следом ехали притихшие ханы и темники, молчаливые, настороженные нукеры-телохранители.
Сегодня — день войска!
Вокруг Успенского собора, опираясь на копья, стояли спешенные татарские воины. Лица их были угрюмы, недовольны. Они с завистью поглядывали в сторону торговой площади, где торжествующе шумела толпа их товарищей, расхватывавших купеческое богатство. Только строгий приказ сотников удерживал их возле дома руситского бога. Да надежда, что в доме этом найдется что-нибудь и для них.
Из узких соборных окон доносилось протяжное церковное пение: епископ Митрофан правил свою последнюю службу.
Навстречу Батыю выехал Менгухан. Батый спросил насмешливо:
— Почему твои храбрецы остановились перед юртой руситского бога? Не думают ли они, что стены охраняют злые духи? Я могу прислать своих людей с таранами…
— Мой тумен сражался впереди всех! — надменно ответил Менгухан. — Мои воины не боятся ни людей, ни духов. Но многие умерли, не вкусив сладости победы. Пусть мертвые багатуры, улетая с дымом погребального костра в Небесную Страну, слушают жалобное пение руситских шаманов! — И пояснил, указывая на воинов, которые несли к стенам собора дрова и бревна: — Здесь будет погребальный костер!
— Здесь будет погребальный костер! — повторили другие ханы, разом снимая шлемы и склоняя головы.
— Пусть будет погребальный костер! — согласился Батый.
К вечеру завал из бревен, между которыми лежали трупы татар, поднялся почти до половины стен Успенского собора. Вокруг собора сидели на корточках тысячи татарских воинов.
За стенами Детинца, в Новом городе, в Среднем городе и на посаде, продолжали гореть дома. Клубы черного дыма стелились над землей, то и дело закрывая купола собора.
Неистово били в бубны шаманы, извиваясь в священной пляске и выкрикивая непонятные слова.
В руках Арчи-Хете, хранителя погребального огня, пылал факел.
Под глухие удары бубнов к собору подошли ханы: Батый, Орду, Шибан, Менгу, Кадан, Гуюк, Байдар, Бюджик. Встали полукругом позади Арчи-Хете, подняли сабли к багровому от пожара небу.
Хранитель погребального огня протянул Батыю факел, завыл, закрывая ладонями лицо.
Шаманы громче ударили в бубны.
Взревела боевая труба.
Батый, размахивая факелом над головой, закричал:
— Поднимайтесь в последний поход, спящие багатуры!
— В последний поход! — заревела толпа, заполнившая соборную площадь.
Взметнулись обнаженные сабли.
Факел, переворачиваясь на лету, упал на погребальный костер. Загудело пламя, быстро охватывая облитые горючей смолой бревна.
Воины упали ниц в окровавленный снег.
Женщины-шаманки, раздирая ногтями лица, затянули древнюю погребальную песню:
Лобызаемый мой много перевалов перевалил.
Оплакиваемый мой много вод перебродил.
Сколько ни зови — он не бросит взгляда на меня.
Сколько ни ищи — его и след простыл…
Воины из тумена Менгухана, ударяя саблями по окованным медью щитам, выкрикивали славу павшим в стране глубоких снегов. Старый тысячник, поднимая к небу пересеченное шрамами лицо, запевал тонким голосом:
В черную ночь они рыскали волком,
Белым же днем будто коршуны мчали.
Если стоянка — не трогались с места,
Если поход — остановки не знали…
— Ху! Ху! Ху! — отзывалась тысячами голосов толпа.
Перед своими неправды не знали,
Как откровенности — перед врагами…
— Ху! Ху! Ху! — выдыхала толпа.
Жар становился нестерпимым. Татары пятились от костра, прикрывая лицо рукавами шуб. Смолкло пение в соборе — все молящиеся задохнулись в дыму.
Хранитель погребального огня Арчи-Хете метался как одержимый вокруг костра, выкрикивал:
— Спящие багатуры взывают к вам — мстите! Мстите, пока рука держит саблю! Мстите, пока десяти пальцев не станет! Мстите! Мстите! Мстите!..
— Ху! Ху! Ху! — откликалась толпа.
Ночью вокруг Золотых ворот, где отсиживалась последняя горстка владимирцев, остались только редкие караулы: почти все татары ушли в Детинец, к погребальному костру. Это помогло защитникам Золотых ворот пробраться в темноте по руинам стены и уйти из города. Частый ельник за речкой Лыбедью укрыл беглецов.
Среди спасшихся был воевода Иван Федорович.
ГЛАВА 7
ЛЕСНЫЕ ДОРОГИ
Летописцы, повествуя о страшной зиме, от сотворения мира шесть тысяч семьсот сорок шестой, с горечью и тоскливым недоумением писали, что татары за один месяц февраль попленили четырнадцать градов, и не осталось городов и сел от Владимира до самого Торжка, где бы они не воевали. Современникам нашествия движение воинства хана Батыя казалось сплошным всесокрушающим валом, который, сметая все на своем пути, катился к Верхней Волге.
