слова не вымолвишь?
— Ты не слушаешь, — упрекнул Язон.
— Так ты не говоришь, — напомнил Лэрд.
— Крепи быстрее петлю, а то у меня уже руки отваливаются держать этот ставень.
Лэрд закрепил петлю. Ставень вновь закрывался плотно. Совместными усилиями они быстро закончили работу и закрыли окно снаружи. Эта стена дома была обращена на север, а северно-западный ветер и прежде не раз срывал ставни. Задвигая деревянные защелки и засовы, Язон продолжал рассказ:
— Хакс мечтал, чтобы жизнь стала мало-мальски приемлема для всех, и когда такой порядок был достигнут, он уже не хотел ничего менять. И это отнюдь не было лицемерием — он сознательно шел на неудобства в собственном мирке и многим жертвовал, лишь бы сохранить спокойствие и стабильность в своем уголке Капитолия. Кроме того, он был достаточно умен, чтобы заметить разрушающее действие сомека. Сомек уничтожал все вокруг, разделял семьи, где супруги разлучались на годы, ссорил друзей, один из которых ложился в Сонные Залы, тогда как другой, так и не добившись этой привилегии, оставался бодрствовать — сомек поддерживал стабильное существование Империи, но какой ценой? Ценой разрушения практически каждой жизни, которой касался.
— Значит, Хакс хотел, чтобы Империя отказалась от сомека?
— Он был одним из немногих во всей колонии, кто не стал бы жалеть о потерянном сне. Ну и наконец Линкири — у меня в памяти эти двое всегда стоят рядом из-за того, что произошло позднее. На первый взгляд Линк был полной противоположностью Хаксу. У него не было друзей, не было знакомых, не было семьи. Он единственный из всей моей колонии не знал, что такое сомек. С искусственным сном он впервые столкнулся, только когда решил покинуть родной мир. До того он долгие годы провел в госпитале для умственно неполноценных людей; его родители жестоко обращались с ним, подавляли его как личность, эксплуатировали — в большинстве подобных случаев за решеткой в конце концов оказываются дети. Линкири, уверовав в собственную ненормальность, считал себя одиночкой, который никого не любит и ни в ком не нуждается.
— Но ты знал, что на деле это не так.
— Я всегда знал, как все обстоит на самом деле. В этом и заключается проклятие моей жизни. — Язон нахмурился. — Если ты не будешь держаться хотя бы одной рукой, пока балансируешь на одной ноге, я лично сброшу тебя вниз, чтобы не думать больше о твоей безопасности.
— Раз говорю, что не упаду, значит, не упаду. Ну и что с этим Линкири?
— Он был чересчур восприимчив к чувствам других людей. Стоило ему представить страдания близкого, как он сразу ощущал такую же боль. Его мать пользовалась этим, виня его за все так называемые страдания своей жизни. Он сумел освободиться лишь тогда, когда столкнулся с настоящим страданием.
И снова в уме Лэрда возникла картинка. Только на этот раз это было не лицо. Среди густой травы лежал младенец, брошенный на смерть от голода и холода или клыков и когтей ночных тварей. Одновременно пришло чувство глубочайшего сострадания — я ничего не могу сделать, но что-то сделать должен, иначе просто перестану быть собой. И почти сразу картинка сменилась — в траве кружком расселось небольшое племя дикарей; ножи мужчин, следуя какому-то неведомому ритуалу, разделывали трупик ребенка. Я понимаю, младенец должен умереть ради спасения жизни всего племени, смерть ребенка означает жизнь. Это стало моментом истины для Линкири, ибо в этом ребенке он увидел себя, разорванного на части, разрезанного на куски ради сохранения жизни матери. Я не безумец; это она сошла с ума, а я страдаю за нее. Но разве любит она меня, как эти туземцы любят младенца, которого сами обрекли на смерть? Ответ был 'нет amp;, и поэтому он бежал, бежал со своей планеты, направившись на Капитолий, туда, где каждый стремился переложить груз страданий на плечи ближнего. Линкири был живым мучеником; он страдал во имя искупления вины тех, кто был с ним рядом.
— Когда приходят такие видения, только держись, — сказал Язон. — Не стоило нам сейчас этим заниматься.
— Я вовсе не так чувствителен, как ты думаешь, — ответил Лэрд. Но образ младенца упорно не выходил из его головы — ребенок лежал посреди травы, а к его голенькому тельцу присосались мириады насекомых-кровопийц.
— Оказалось, Линкири был вовсе не так одинок. В некотором роде он походил на Хакса — как и Хакс, он заботился лишь о благе других. Но Хакса эта забота превратила в общительного, твердого человека, а Линкири по натуре был застенчив и робок. Однако я видел этих людей изнутри и потому сказал себе: «Эти двое станут моими вождями. Полученную власть они используют на благо всем, а не на удовлетворение собственных желаний. Делая что-то для себя, они одновременно будут заботиться о других, потому что не смогут жить счастливо, зная, что ближнему плохо».
— Не бывает настолько хороших людей, — хмыкнул Лэрд. — Каждый человек заботится прежде всего об исполнении собственных желаний.
— Но ты такой же, как Хакс и Линкири, — возразил Язон. — Не будь среди нас таких людей, дикое человечество до сих пор бы прыгало по саваннам где-нибудь на Земле, а правили бы слоны или какие- нибудь другие, более сострадательные животные.
— Ну, не знаю, — протянул Лэрд. — Меня никогда особо не заботили страдания ближнего.
— Потому что раньше вокруг тебя никто не страдал. Только ты и сейчас слышишь крик обгоревшей девочки, чувствуешь, как хлещет кровь из покалеченной ноги.
Поэтому не надо говорить мне, что сострадание тебе неведомо.
— Ну а сам-то ты? — спросил Лэрд. — Ты такой же хороший?
«Нет, — раздался голос у него в голове. Лэрд даже не сразу понял, что ответила на вопрос Юстиция, а не Язон. — Нет, Язона хорошим назвать нельзя».
— Она права, — кивнул Язон. — Всю свою жизнь я только и делал, что заставлял страдать других.
— Так это ты наслал на нас боль? — тихо спросил Лэрд.
— Выбор был не мой, — сказал Язон. — Хотя думаю, что он был правильный.
Лэрд больше не произнес ни слова в тот день. Он думал об одном — неужели этот человек, трудящийся бок о бок с ним, действительно верил, что в День, Когда Пришла Боль, мир изменился к лучшему. А ночью
