Нет, все же есть. В ее доме спит человек, который, как ей было известно, нес в себе айю Эндера. Айю Эндера и лицо ее брата Питера. Где-то в нем притаились воспоминания Эндера.
Но он все еще не касался их, разве что время от времени, неосознанно. И в ее доме он прятался для того, чтобы не дать им снова разгореться.
— А что, если я увижу Новинью? Он любил ее, правда? — постоянно спрашивал Питер с тех пор, как приехал. — Он ощущал это страшное чувство ответственности за нее. — Знаешь, я немного боюсь, что каким-нибудь образом женат на ней.
— Интересный вопрос об идентификации, правда? — улыбнулась Валентина.
Но для Питера вопрос не был просто интересным. Он был в ужасе от возможности нырнуть в жизнь Эндера. Боялся, что и его жизнь окажется разбитой чувством вины.
— Семьи больше нет, — вздохнул как-то Питер, на что Валентина ответила:
— Человек, который был мужем Новиньи, умер. Мы видели, как он умирал. Она не ищет себе нового молодого мужа, которому она не нужна. Питер, ее жизнь и без того полна горя.
Женись на Ванму, не оставайся здесь, уезжай, будь новым. Будь Эндеру сыном, проживи жизнь, которую мог бы прожить он, если бы чужие интересы не испортили ее с самого начала.
Принял ли он совет, Валентина не могла догадаться. Он продолжал прятаться у нее, избегая любых посетителей, которые могли оживить спящие воспоминания. Приходили Ольядо, и Грего, и Эла по очереди, чтобы выразить свои соболезнования Валентине по поводу смерти ее брата, но Питер ни разу не вышел к ним. Но Ванму выходила, милая молодая девушка, в которой чувствовалась несгибаемая твердость духа, что Валентине вполне нравилось. Ванму играла роль доброго друга осиротевшей семьи, поддерживая разговор, когда каждый из детей жены Эндера рассказывал о том, как Эндер спас их семью, благословил их жизни, когда они уже перестали думать, что достойны благословения.
В углу комнаты сидела Пликт, впитывая, слушая, оттачивая Речь, ради которой она прожила всю свою жизнь.
"О Эндер, шакалы обгладывали твою жизнь три тысячи лет.
А теперь и друзья решили внести свою лепту. Но кто сможет отличить, чьи зубы впивались в тебя? "
Сегодня все должно закончиться. Каждый по-своему делит время, но для Валентины подошла к концу эпоха Эндера Виггина. Эпоха, начавшаяся одним ксеноцидом, имеет шанс не закончиться другим, предотвращенным или, по крайней мере, отложенным. Теперь люди научились жить с другими видами в мире, и на десятках планетах-колониях их ждет теперь общая судьба. Валентина напишет об этом книгу, как она написала историю каждого мира, который посетила вместе с Эндером.
Она не станет использовать стиль пророчества или священного писания, который Эндер выбрал для своих трех книг: «Королевы Улья», «Гегемона» и «Жизни Человека», ее книга будет скорее научной, с цитатами из различных источников. Она будет следовать не Павлу и Моисею, а Фукидиду, хотя все свои книги она написала под псевдонимом Демосфен, который выбрала еще в детстве, когда они с Питером, первым Питером, пугающим, опасным и удивительным Питером, использовали слово, чтобы изменить мир. Демосфен опубликует книгу хроник об истории заселения Лузитании людьми, и в этой книге много место будет уделено Эндеру — как он принес сюда кокон Королевы Улья, как стал частью семьи, сильнее других втянутой в общение с пеквенинос. Но книга будет не об Эндере. Она будет об утланингах и фрамлингах, о раман и варелез. Эндер везде был пришельцем, не был связан ни с кем, где угодно работал, пока не выбрал эту планету в качестве своего дома, но не только потому, что здесь была семья, которая нуждалась в нем, но и потому, что здесь ему не пришлось бы разделять жизнь только человеческой расы. Он мог принадлежать к трибе пеквенинос, к улью королевы. Он мог быть частью чего-то большего, чем просто человечество.
Не было ребенка, у которого в свидетельстве о рождении Эндер значился бы отцом, но на Лузитании он им стал. Отцом детей Новиньи. Даже самой Новиньи в каком-то смысле. Молодой Валентины. Даже Джейн, первой питомице общности разумных видов, которая теперь была ярким и прекрасным созданием, жила в материнских деревьях, в компьютерных сетях, в филотических связях анзиблей и в теле, которое когда-то принадлежало Эндеру и которое, в определенном смысле, принадлежало и Валентине, поскольку она помнила, как смотрелась в зеркало, видела это лицо и называла его собой.
И он был отцом этого нового человека — Питера, сильного и целостного. Теперь он уже не был тем Питером, которым впервые вышел из звездолета. Тот был циник, злобный и колючий молодой человек, пыжащийся от высокомерия и кипящий гневом. Теперь он обрел целостность. В нем появился холодок древней мудрости, обжигавший даже тогда, когда он вспыхивал горячим и нежным огнем молодости. Рядом с ним была женщина, равная ему разумом, добродетельностью и силой. Перед ним открывалась нормальная человеческая жизнь. Наследнику Эндера, возможно, и не удастся так сильно изменить мир, как удалось Эндеру, но во всяком случае, быть может, его жизнь будет немного счастливее. Эндер не мог пожелать ему большего. Изменять мир хотят те, кто желает прославить свои имена. А счастье — для тех, кто вписывает свои имена в жизни других людей и охраняет их сердца как самую дорогую ценность.
Валентина, Джакт и их дети собрались на веранде дома. Ванму поджидала их в одиночестве.
— Возьмете меня с собой? — спросила девушка.
Валентина протянула ей руку. «Интересно, кем она мне приходится? Будущей женой условного племянника? Пожалуй, слово „подруга“ точнее».
Речь Пликт об Эндере была красноречивой и волнующей.
Она многому научилась у своего учителя. Пликт не старалась быть последовательной. Она сразу заговорила о его великом преступлении, объясняя, как Эндер представлял себе свои действия в то время и что думал о них потом, когда понял всю правду, которую от него скрыли.
— Такова была жизнь Эндера, — говорила Пликт, — очищение луковицы правды от шелухи. Только в отличие от большинства из нас, он понимал, что не найдет внутри золотого зернышка. Луковица правды — только бесчисленные слои иллюзий и непонимания. Важно понять все ошибки, отбросить самоутешительные оправдания, увидеть все промахи, все неверные рассуждения и потом не найти, а создать золотое зернышко правды. Зажечь огонь правды там, где ее не знали, не могли найти. Эндер оставил нам бесценный дар — освободил нас от иллюзии, что можно найти одно-единственное объяснение, содержащее окончательный ответ на все случаи жизни, для всех слушателей. Всегда останется место для новых открытий, для новых историй.
Пликт пошла дальше, перелистывая события и воспоминания, рассыпая анекдоты и крылатые фразы; собравшиеся смеялись и плакали, снова смеялись и много раз затихали, задумываясь над своими собственными судьбами. «Как похож на меня Эндер!» — иногда думалось им, но всякий раз они благодарили Господа за то, что их жизнь прошла по-другому.
Валентина знала и другие истории, которые не будут здесь упомянуты, потому что Пликт ничего о них не знала или по крайней мере не видела их глазами памяти. Важными они, пожалуй, не были и не несли в себе никакой «внутренней правды». Просто обломки проведенных вместе лет. Разговоры, споры, смешные и трогательные мгновения в десятках миров или на кораблях, летящих к ним. А в центре всего — воспоминания детства. Младенец на руках матери. Отец подбрасывает его в воздух. Первые слова, детский лепет. Гу-гу-гу не годится для маленького Эндера! Ему нужно что-нибудь посложнее: тум-турум, бум-бо-ра. «И почему я помню об этом?»
Младенец с ангельским личиком, жадно глотающий жизнь.
Детские слезы из-за неожиданного падения. Радостный смех над самыми простыми вещами — из-за какой-нибудь песни, из-за любимого лица, склонившегося над тобой. Тогда его жизнь была чистой и простой, и ничего не терзало его сердца. Он был окружен любовью и заботой. Руки, которые тянулись к нему, всегда были сильными и нежными; он мог верить всем. «О Эндер, — думала Валентина, — как я хотела, чтобы ты прожил жизнь в радости. Но никому это не доступно. Мы учимся говорить, и язык приходит к нам, неся ложь и угрозы, жестокость и разочарование. Мы учимся ходить, и каждый шаг уводит нас прочь от покоя родного дома. Чтобы сохранить радость детства, нужно умереть ребенком или никогда не становиться взрослым, не расти. Значит, можно погоревать об утраченном ребенке, но не жалеть о хорошем человеке, укрепленном болью и терзающемся виной, который, несмотря ни на что, был добр ко мне и ко многим другим людям, которого я любила и которого почти понимала. Почти, почти понимала».
Валентина позволила слезам памяти свободно течь по щекам, а слова Пликт перекатывались через нее,
