– Когда-нибудь Ахилл помрет. Как Калигула помер.
– Ему друзья помогли, – напомнила Петра.
– А когда он умрет, после него будет кто-нибудь получше. После Сталина был Хрущев. А после Калигулы – Марк Аврелий.
– Не сразу после. Сначала тридцать миллионов погибли в правление Сталина.
– Что ж, эти тридцать миллионов раньше избавились от его власти.
Иногда Боб говорил совершенно ужасные вещи, но Петра хорошо его знала и понимала, что так бездушно он мог говорить только в очень подавленном состоянии. В такие минуты он погружался в мысли о том, что он не человек и что эта разница его убивает.
– Ты совсем не такой равнодушный, – сказала она.
Обычно он спорил, когда она пыталась убедить его в том, что он человек. Сейчас он не стал, и Петре хотелось думать, что она добилась какого-то успеха, но могло быть и другое: ему стало безразлично, что она думает, и только поэтому он перестал отвечать.
– Если я где-то осяду, – сказал он, – мои шансы выжить становятся нулевыми.
Ее кольнуло, что он сказал «мои шансы», а не «наши».
– Ты ненавидишь Ахилла и не хочешь, чтобы он правил миром, и если тебе может представиться шанс ему помешать, то надо осесть на месте и начать работать.
– Ладно, если ты такая умная, скажи мне, где такое место, чтобы мне там не грозила смерть.
– В Ватикане, – сказала Петра.
– И сколько акров в этом царстве? И насколько склонны кардиналы будут слушать мальчишку, которому самое место при алтаре прислуживать?
– Ладно, тогда где-то в границах Мусульманской Лиги.
– Мы – неверные, – напомнил ей Боб.
– А они – люди, которые твердо решили не подпадать под господство китайцев, или Гегемона, или вообще кого бы то ни было.
– Я говорю, что они не захотят нас принимать.
– А я говорю, что захотят или не захотят, но мы – враги их врага.
– Мы двое детей, у нас нет армии, нет ценной информации, нет влияния.
Это было настолько смешно, что Петра даже отвечать не стала. К тому же она наконец победила – он заговорил о том, где осесть и работать, а не делать ли это вообще.
Они оказались в Польше и, доехав на поезде от Катовице до Варшавы, прошли пешком через Лазенки, один из самых больших парков Европы, с вековыми тропами, петляющими среди огромных деревьев и саженцев, которые через много лет их заменят.
– Ты бывал здесь с сестрой Карлоттой? – спросила Петра.
– Однажды. У Эндера есть польская кровь, ты это знаешь?
– Со стороны матери, наверное. Виггин – не польская фамилия.
– Она заменила фамилию Вечорек, – пояснил Боб. – Тебе не показалось, что мистер Виггин похож на поляка? Он бы здесь отлично смотрелся. Хотя в наше время нация мало что значит.
– Нация? – удивилась Петра. – То, за что люди веками сражались и погибали?
– Я имею в виду происхождение. Многие сегодня частично от того народа, частично от другого… Я считаюсь греком, но мать моей матери была дипломатом из племени ибо, так что… в Африке я смотрюсь полным греком, а в Греции – очень похожим на африканца. А лично мне на это в высшей степени наплевать.
– Ты – особый случай, Боб. У тебя никогда не было родины.
– И детства тоже.
– Нам, воспитанникам Боевой школы, мало досталось и того и другого.
– И вот почему, наверное, столько ребят из Боевой школы так отчаянно доказывают свою преданность стране своего рождения.
Похоже было на правду.
– Раз у нас так мало корней, мы держимся за те, что есть.
Она вспомнила Влада, до фанатичности русского, и Горячего Супчика – Хань Цзы, фанатичного китайца, и оба они добровольно помогли Ахиллу, когда он делал вид, что работает для их страны.
– И никто нам до конца не доверяет, – добавил Боб, – потому что все знают: наша истинная родина – космос. Наша верность – нашим товарищам по оружию.
– Или нам самим, – отозвалась Петра, думая об Ахилле.
– Я никогда и не делал вид, что у меня не так.
Очевидно, он решил, что она говорит о нем.
– Ты так горд своим эгоцентризмом, – поддела его Петра. – А на самом деле его-то у тебя и нет.
Он засмеялся и пошел дальше.
