судьей… Как это Пушкин на удалении схватил — «тебе хочется в ротмистра!..».
Бестужев дал медяк пареньку, подогнавшему извозчичьи дрожки. Пущин втянул голову, над воротником высилась круглая шляпа. Поеживаясь на ветру, Бестужев проводил дрожки до перекрестка. Подождал, пока они скрылись, и повернул к дому.
Сзади послышался конский топот. Карета не успела остановиться — из нее выскочил Рылеев.
— Спасибо. Ты меня ждал…
Бестужев тщетно пытался разглядеть его лицо; они стояли в тени кареты. Рылеев был не в себе, без умолку говорил, размашисто жестикулируя.
— В дом, к столу, — позвал Бестужев.
— Не сразу… Вели покормить кучера, целый день на козлах.
— Где ты ездил?
— Давай пройдемся… Я люблю этот храм.
Он увлек Бестужева к церкви, не замечая, что спутник без шапки, шинель на плечах. Он ничего, похоже, не замечал.
Прихваченный морозцем снег крошился под сапогами.
— Сколь многосложно все и мучительно. Тебе Николай рассказывал?..
— Что-то случилось?
— Все время на земле что-то случается. Не случается только в небесах, на далеких планетах. Как это обыкновенно: нас не станет, не мы, другие будут идти по зимней улице Васильевского острова…
— Ты прав, Кондратий, это — обыкновенное. На него сегодня жалко тратить рассудок.
Рылеев живо обернулся, бескровное лицо с впадинами горячих глаз замерло под уличным фонарем.
— Обыкновенное оборачивается необыкновенным, когда подступает вплотную. Если нынче наш последний день…
— Главное в другом, — отмахнулся Бестужев, — победителями или поверженными мы умрем.
— Небу, звездам это безразлично.
— Небезразлично людям, которые будут ходить по петербургским улицам. Кем мы останемся в их памяти? — это только что пришло на ум Бестужеву, и он был обольщен мыслью.
Человек вогнал Неву в гранитные берега, и человек грозит сотрясти гранитные набережные. Люди возвели град, одолев болота, топи, глухие дебри. Во имя чего? В ответе — смысл каждой жизни. Им, заговорщикам, под силу ответить на извечный вопрос бытия.
Рылеев слушал, не спеша согласиться и не возражая.
В церковь они не вошли. Остановились у дверей, вдыхая запахи ладана и тающего воска, прислушиваясь к мощному хору.
Наконец Рылеев заметил, что у Бестужева не покрыта голова.
— Нам надо поговорить, Александр.
— Надо отобедать.
Во всех делах по изданию «Полярной звезды» соблюдался паритет. Но в том, что касалось до общества, первое слово — Рылееву. Чем дальше, однако, тем теснее сплетались литературные полемики и заговорщицкие. Как установить, где равенство, а где чье-то главенство, тем более что возникало оно само собой и само собой сходило на нет. Эти колебания не нарушали дружбы. Не нарушала их и властность Бестужева в иные минуты.
Наступала такая минута.
— Хватит. Домой.
Рылеев повиновался с безропотностью дитяти. Его издергали сегодняшние поездки, уговоры; подкосила новость, услышанная на квартире Оболенского. Николай по каким-то своим расчетам или из-за недостатка времени, вопреки настоянию Рылеева, не сообщил ее Александру. Значит, и это выпадет на его долю.
Нечто отдаленное, похожее он однажды пытался утаить от Бестужева, и получилась ссора…
Нынешняя весть, в отличие от былого эпизода, лишена интимности. Но лучше уж интимность, удар по одному нежели по всем.
— Выслушай меня.
— С отверстой душой, Кондратий, но не на улице. Нас ждут…
— Ты прав. Озяб небось без шляпы. Пойдем.
Бестужев ввел его в дом, помог снять тяжелую енотовую шубу. Освободившись от нее, Рылеев выглядел тщедушным. Он посмотрел на себя в зеркало с тонко змеившейся трещинкой и осуждающе покачал головой. Однако уже совладал с собой: вихрем взбежит по лестнице, улыбаясь, войдет в столовую, будет беззаботно и остроумно парировать выпады, найдется, отвечая на справедливые упреки дражайшей Прасковьи Михайловны.
Бестужев крикнул в людскую, чтобы хорошенько накормили кучера господина Рылеева, засыпали овса его лошадям.
И — вверх по лестнице вдогонку за Кондратием. Мишелевы брюки трещали в коленях.
Он догнал Кондратия на верхней ступеньке. Одернул мундир, подтянул треклятые панталоны.
Никаких, даже ласковых упреков. Их овеяло теплом и особым радушием, которое возникает только в праздник и только между людьми, связанными родством и сердечностью. Если кто-то припозднился, не сразу устроился за столом, слуга вовремя не наполнил тарелку, надо быстрее присоединить опоздавшего к общему оживлению.
Прасковья Михайловна сожалела об отсутствии Батенькова, отъезде Пущина и одновременно успокаивала себя: сегодняшнему кругу и надлежит быть узким, в нем — лишь прочно и давно знакомые, при ком младшие дочери избавятся от скованности.
Рылеева и Александра Бестужева встретили возгласами сострадания. Они не отведали супа- пармезана, такой суп подавали во времена Александра Федосеевича, лишь в самые торжественные дни. Им не досталось лакомых закусок…
Оглушенные, они замерли в дверях. Гостиная преобразилась. Новые настенные лампы; Прасковья Михайловна заменила штофные шторы более светлыми, с желтыми цветами. Стол сиял хрусталем, расписным фарфором, начищенной бронзой.
Покуда опоздавшие усаживались (Рылеев между Еленой и Петром, Бестужев рядом с матерью, по правую руку — Оленька), покуда обсуждалось, как накормить их супом (не осталось ли в фаянсовой миске? холодный? можно подогреть…), Прасковья Михайловна загадочно улыбалась: нечего сказать, подогретый пармезан с каштанами! Когда все выговорились, когда Константин Петрович — он как гулял по дому с Машенькой и Олей, так и сел между ними — осторожно заметил: пострадавшие восполнят потерю двойной дозой десерта (Павлик подхватил: «И десерта a discretion[21], за что удостоился осуждающего взгляда Николая — как смеет при матушке пользоваться французскими выражениями), Прасковья Михайловна с той же улыбкой Джоконды растолковала детям и гостям: редкий обед или ужин обходятся без опоздавших, потому хозяйка должна… Она дернула шнур, в сенях зазвенел колокольчик, блеснула полированная лысина Евдокима, внесшего небольшую супницу. Супница вызвала рукоплескания, Прасковья Михайловна глядела победительницей.
— Нарушили беседу? — Александр оглядывал сидевших за столом.
Нисколько не нарушили, их ждали, строили догадки о причинах задержки.
— Никогда бы не нашли причину, — он смаковал суп; любил изысканные блюда.
Стал выдумывать, как Кондратий Федорович засовывал его в Мишелевы панталоны. Когда бы не он, неизвестно, в каком виде появился бы к столу.
Рылеев подхватил: у Мишеля осиная талия, у Александра — он поискал глазами предмет, дающий представление о талии Александра, — с эту супницу.
Рассказ велся на грани дозволенного, мужские брюки — не самая уместная тема за столом. Но Прасковья Михайловна, дочь нарвской окраины, ханжой но была, в отчем доме и не такое говаривали.
— Александр! — взмолился Рылеев. — Будешь уписывать за обе щеки, что станется с брюками!
В дверях снова вырос Евдоким, теперь в сопровождении стриженного под горшок Федьки. Они несли
