приметы нашего времени.
Но опирающийся на умолчания и лакировки культ не может быть вечным. Рано или поздно в обществе возникает потребность узнать правду, дать объективную оценку кумиру. Исторические судьбы других культов — наглядное тому подтверждение. Попробуем же приблизить «момент истины» и, не отрицая творческих способностей Тараса Григорьевича, его вклада в становление украинской литературы, обратим внимание на другую сторону биографии Кобзаря, до сих пор остающуюся в тени для большинства его почитателей.
Кто-то из древних философов, кажется. Сенека, проповедуя на словах щедрость, доброту, порядочность, в жизни являлся невероятным скрягой, доносчиком и развратником. Когда же недоумевающие ученики мудреца обратились к нему с упреками, он, не моргнув глазом, ответил: «Я же учу, как надо жить, а не как живу сам».
Судя по всему, Шевченко пребывал в духовном родстве с античным мыслителем. Во всяком случае, расхождение слова и дела было присуще ему в неменьшей степени. Так, гневные антикрепостнические тирады в своих произведениях поэт сочетал с весьма приятным времяпровождением в помещичьем обществе, развлекая крепостников пением, стихами и анекдотами. «Праздничная обстановка помещичьих домов не могла ослепить человека, подобного Тарасу, который по собственному опыту знал, какова должна быть закулисная жизнь этих гостеприимных хозяев и чего стоило богатое угощение сотен гостей их крепостным людям», — отмечал один из первых биографов Кобзаря М.К.Чалый и удивлялся, «как в душе Шевченко могли в одно и то же время ужиться высокие идеалы поэзии с пошлостью окружавшей его среды».
Между тем, удивляться придется значительно меньше, если допустить, что Тарас Григорьевич вовсе не был тем, кем хотел казаться, и многое, описываемое им будто бы с болью в сердце, на самом деле не трогало поэта. Как бы ни возмущался он на словах панскими гнусностями, сколько бы ни называл помещичьи балы на фоне бедности крепостных «нечеловеческим весельем», ничто не мешало ему принимать в этом веселье участие, вновь и вновь ездить в гости к обличаемым им рабовладельцам, оказывать и принимать от них самому любезные знаки внимания, в общем — от души радоваться жизни и даже называть кое-кого из крепостников, об «оборванных крестьянах», о которых печалился в творчестве, «друже мій єдиний».
Правда, иногда, под настроение, Шевченко высказывал недовольство крепостническим произволом (дотошные исследователи выявили аж два таких случая), но гораздо чаще предпочитал закрывать глаза на действительность и не портить ради крестьян отношений с приятелями-рабовладельцами. Впрочем, дело было не только в нежелании осложнять себе жизнь. Сочувствие к бедным и угнетенным не было свойственно Тарасу Григорьевичу с детства.
Ему довелось обучаться в школе у дьячка Богорского, где каждую субботу перед роспуском по домам учеников секли розгами (просто так, «для науки»). Ведал телесными наказаниями самый старший из школяров, так называемый «консул». Естественно, процедура битья не доставляла ученикам удовольствия, но когда в «консулы» вышел Шевченко, для многих из них настала настоящая каторга. Тарас неумолимо требовал от одноклассников подношений. Приносивших ему из дому достаточное количество гостинцев он почти не трогал. Тех же, кто по бедности принести ничего не мог или приносил мало — сек нещадно, стараясь во время экзекуции причинить им как можно более сильную боль. Думается, выяснить подлинную сущность Кобзаря эти порки помогают больше, чем его стихотворное «сострадание» беднякам, тем более, что уже в зрелом возрасте он вспоминал о своем «консульстве» без тени раскаяния, всего лишь как о забавном эпизоде из прошлого.
Не меньше характеризует Тараса Григорьевича и история с неудачной попыткой выкупа им из крепостной неволи своих братьев и сестер. Тему освобождения родственников поэта современные шевченкознав-цы сознательно ограничивают временными рамками 1859–1860 гг., когда вернувшийся с военной службы Шевченко взывал к сочувствию петербургского общества, демонстрируя свои переживания по поводу рабского положения родни, и с помощью видных представителей столичного бомонда добился- таки для них свободы. Событие это могло, однако, случиться лет на пятнадцать раньше.
Кобзарь объявил о желании выкупить своих кровных еще в 1845 году. Энергично помогать Тарасу Григорьевичу взялась симпатизировавшая ему княжна В.Н. Репнина, которая, используя свои связи среди местной аристократии, организовала сбор средств, необходимых для воплощения благородного намерения в жизнь. Но, получив в распоряжение определенную сумму, Шевченко не удержался и прогулял деньги, на чем вся затея с выкупом и закончилась. «Жаль очень, что Вы так легкомысленно отказались от доброго дела для родных ваших; жаль их и совестно перед всеми, которых я завлекла в это дело», — писала поэту оскорбленная в своих чувствах княжна.
Видно, и самому Тарасу Григорьевичу было неудобно перед родственниками, которых он успел обнадежить близкой свободой, Может быть, поэтому Кобзарь прервал с ними отношения, за тринадцать лет (1846–1858) не передав им никакой весточки о себе, не сделав ни одной попытки узнать что-либо о них, хотя в переписке с украинскими адресатами живо интересовался другими, далеко не самыми близкими людьми.
Связь с родственниками восстановилась лишь в 1859 году, во время очередной поездки Шевченко на родину. Кстати сказать, поездка эта могла состояться раньше, но после увольнения в 1857 г. в отставку поэт, только и думающий, если верить его стихам, об Украине, устремился не туда, а в столицу Империи, где покровители обещали ему безбедное существование. Как видим, расхождение слова и дела в полной мере проявилось и тут. И не только тут.
Тема «Женская судьба в произведениях Т.Г.Шевченко» изучена у нас вроде бы достаточно. Общеизвестно, сколько теплых и сочувственных строк посвятил поэт соблазненным и покинутым девушкам- покрыткам, с каким жаром обличал он их коварных соблазнителей — панов и москалей. Менее известно, что сам Тарас Григорьевич не был в этом отношении безгрешен.
«Доброе дело никогда не остается безнаказанным», — шутят циники. О роли Ивана Максимовича Сошенко в судьбе Кобзаря написано немало. Именно он, познакомившись с тогда еще крепостным Шевченко, первым поднял вопрос о необходимости освобождения молодого таланта. Он же, пока тянулось решение вопроса о выкупе, морально поддерживал Тараса, много хлопотал за него, помогал в занятиях живописью, делился куском хлеба (иногда последним) и, наконец, приютил получившего свободу друга у себя в комнате. Приютил, однако, не надолго.
Очень скоро «друг» «отблагодарил» Сошенко, начав ухаживать за его невестой Машей, уговорил семнадцатилетнюю девушку позировать ему в качестве натурщицы и, в конце концов, совратил ее. Иван Максимович был потрясен. Он прогнал будущего Кобзаря, но было уже поздно.
Переехавший на другую квартиру Шевченко продолжал роман с Машей, но когда та забеременела, решил не связывать себя семейными узами и бросил обесчещенную им девушку. Заступиться за нее оказалось некому. Маша была круглой сиротой и жила у тетки, которая, узнав о беременности, выгнала племянницу из дома. Дальнейшая ее судьба теряется в неизвестности. Ясно только, что, проливая слезы над горькой долей покрыток, Тарас Григорьевич знал, о чем пишет, не понаслышке.
Интересно, что на склоне лет, будучи уже знаменитым и заботясь о памяти, которую оставит после себя, Шевченко попытался оправдаться. В автобиографической повести «Художник» он обвинил Машу в распутстве и связи с неким мичманом, якобы от которого она и забеременела. Но ввести кого-либо в заблуждение Кобзарю не удалось. Истину установили без труда (в том числе с помощью Сошенко), и дореволюционные биографы поэта, смущаясь, все-таки упоминали о неприглядном факте из жизни Тараса Григорьевича, в отличие от шевченкознавцев позднейших времен, предпочитавших разглагольствовать о «кристально чистом в отношениях с женщинами» поэте.
К истории с Машей можно добавить, что выгнавшая опозоренную племянницу тетка попыталась найти управу на Шевченко, подав на него жалобу в Академию художеств. Но академическое начальство, прекрасно осведомленное о не слишком строгих нравах своих подопечных, на подобные шалости воспитанников смотрело сквозь пальцы.
Однако, избежав наказания людского, от возмездия поэт не ушел. Надругавшись над невинной девушкой, растоптав ее чувства, никогда больше не узнал он женской любви (если не считать чисто платонических отношений с княжной Репниной). Кобзарь обречен был пользоваться только услугами
