оскорбление! Кровью! Только кровью! Но вы и всей вашей черной кровью не смоете его праведную. Ой! Ой!
Пенсионер взял паузу, чтобы подержаться за сердце, и Кирилл воспользовался ею.
— Ирка, с чего такой шум?
— Вот это зацени. — Ира повернула к нему экран монитора и пустила видео. — Антипова послали в восьмидесятый Сахарова снять в Горьком, а он…
Не выдержав, Ирка прыснула.
— Ах, тебе смешно! Тебе, блядь, смешно! Люди всем миром деньги собирали. Последнее, последнее отдали от пенсии своей нищенской, чтобы только Андрея Дмитриевича… чтоб кадры праведника…
На экране в какой-то убогой квартире, ужасно стесняясь, раздевалась девушка. Голос челнока Антипова за кадром давал ей указания: «А теперь трусики! Но только медленно».
— Суки! Суки! Суки!
Подскочивший вовремя охранник Коля не позволил старческой руке заехать по монитору. «А теперь скажи: „Свободу Сахарову!“» — глумился голос Антипова вслед удаляющемуся пенсионеру. «Свободу Сахарову!» — повторила девушка таким тоном, что последний диктатор, услышь он ее, немедленно вернул бы Андрея Дмитриевича из ссылки. Ира проводила взглядом подконвойный уход заказчика и вернулась к изображению.
— Борис Ефимович у себя? — поинтересовался Кирилл.
— Не, вышел. Но ты подожди у него, он скоро вернется. Кирюх, слушай! А неплохая идея! Делаем серию «Девушки восьмидесятых». Бабла можно поднять!..
Старые журналы «Радио» — вот что Кирилл любил больше всего в кабинете Бориса Ефимовича, своего куратора. Собственно, сам кабинет был чистейшей дырой во времени и являл собой, если бы не компьютер, очень достоверную реконструкцию мастерской радиолюбителя-шестидесятника. Кирилл вытащил журнал из стопки. Восьмой номер, за август 1958 года. Радиолюбитель Борис Готлиб рассказывает, как собрать придуманный им магнитофон «Селигер». Радиосхема и подробные чертежи механической части — лентопротяжного механизма, отделки корпуса. Борис Готлиб сделал вещь, до которой тогдашней промышленности было как до Луны. Радиодетали он таскал из секретного НИИ, в котором работал инженером; металл и пластмассу находил по свалкам; по ночам на кухне, когда в единственной комнате его хрущевской хибары засыпали жена и двое маленьких детей, Готлиб творил. Какие к черту лирики! В те времена жили настоящие волшебники — радиолюбители. Их философия была простой и чистой, дела — реальными и осязаемыми, досуг — аристократическим: они охотились. Охотились на лис. И оставались бесконечно любознательны до самой старости.
— Мне эта хрень стоила бессонного года, несчастного брака и увольнения по статье за несунство.
Кирилл не заметил, как Борис Ефимович внес в лабораторию свою огромную трехцветную бороду, рыжий в которой преобладал над черным и белым. Готлиб открыл дверцу шкафа и достал оттуда готовую водочную церемонию — только спирт разбавить, а огурец уже лежал нарезанный. Опрокинул стопарик, гэкнул, вытащил из кармана мятую пачку крошащейся вонючей «Астры».
— Ну так что, коллега? Все, как говорится, предрешено, но право дано. Будем делать историю?
— Борис Ефимович, вот скажите: почему раньше мне было все так интересно, что я ничего не боялся? А теперь я так всего боюсь, что мне уже ничего не интересно?
— Почему? — Готлиб аккуратно налил вторую, накатил, крякнул, спрятал церемонию, сел в кресло, заложил ногу на ногу и ответил:
— Потому что вы стали ссыклом, Кирилл. С возрастом это случается.
Кошку скинули с небоскреба. Она была обречена, но не впала в постыдную панику, а сгруппировалась как положено, как предписано всем кошкам в этом мире — сгруппироваться и не терять равновесия. И только когда лапы прожгло металлом и ударила в бок отвалившаяся селезенка, кошка поняла, что все бесполезно, что высота победила красоту, и девятая жизнь пошла прахом.
Весь мир застилала огромная рука Готлиба.
— Анкета, Кирилл! Не останавливайтесь, прошу вас, не останавливайтесь! Отец?
— Сумасшедший отставник. Поэт-разведчик.
— Мать?
— Райошная сводница… Готовит хорошо.
— Брат?
— Обезноживший инвалид. С качелей упал… Любит компьютерные игры от первого лица.
— Женя?
— Проститутка с большим сердцем. Спит со мной и с братом. Все, Ефимыч, я себя теряю. Вколите скорее седуктив.
Йоги, бывает, достигают сатори от того, что промахиваются, когда бьют себе молотком по пальцу. Эйфория была уже в том, что кончилась боль. Готлиб заботливо выставил ему на тумбочку чай, заваренный прямо в стакане, зато стакан был в настоящем подстаканнике (небось в каком-нибудь поезде стырил, подумал Кирилл). Четыре сушки составляли праздничный десерт. Кирилл лежал завернутый в плед и не то чтобы много чего мог сделать, но соображал достаточно. Плед был не стерильный, но и не грязный. Он имел свой запах, запах настоящего времени, а этот вид запаха отличается стойкостью, а иногда даже имманентен вещам и людям. «Я запах твой помню», — признается женщина через десять лет разлуки.
Кирилл опять взял в руки камеру, нажал на «play». Он приближался к Жене и к себе, стоявшим в обнимку. Поодаль скучал на качелях Мефодий. Женя сказала: «Смотри, в старости ты будешь похож на этого чувака». Кирилл усмехнулся: «Если я стану таким, убейте меня. Слушай, а что это у него за фотоаппарат такой навороченный. Вообще никогда таких не видел». И дальше голос взрослого Кирилла, до странности мало отличающийся от молодого: «Ребят, извините, но есть просьба: за малышом присмотрите. А целоваться потом будете». Cut.
Он нашел бабочку. Бабочки существуют. Его брат — жизнелюб и хлебосол, играет в футбол за сборную Думы. Мама — менеджер самого престижного частного университета, рекламой которого обклеены все вагоны метро. Папа — заслуженный пенсионер, да к тому же еще автор суперпопулярного сериала «Хорствессель» про советского разведчика в штабе у Роммеля. У Жени, правда, жизнь сложилась горькая. Сначала все было хорошо и обыкновенно. Она вышла замуж за олигарха, потом он стал опальным, потом они переехали в Лондон, и все было бы по-прежнему неплохо, если бы олигарха не хватил удар. И Женечка находилась при нем денно и нощно. Кириллу в письмах писала, что иногда очень хочет вернуться в прошлое, «ну хотя бы чуточку».
Кирилл посмотрел еще раз на анкету. Это был победный рапорт, диплом мага. Но что-то не давало ему покоя, и неудобная мысль рвалась, чтобы с ней посчитались. Ну да, так и есть. И это, в общем, очевидный вывод. Никто не изменился по сути, все изменились только по судьбе. Удача не сделала их другими, она сделала их всего-навсего удачливее. Но какой философ посмеет не признать, что удача — королева философских категорий? Удача дарит подлинную радость. За нее стоит бороться. Не за справедливость, не за принципы, не за деньги. Только за удачу, за богиню-фортуну. Она правит миром, ее-то и нужно любить и служить ей одной. Сердце у Кирилла забилось как у взволнованного миннезингера, извлекшего из любви децл божественного знания.
— Ну, вы уже очухались, мой пионэрский друг? — Борис Ефимыч булькал себе в рюмку, прикрываясь створкой секретера. — Не правда ли, мудро подмечено народом, что в прошлом — хорошо, а в настоящем — лучше?
— Борис Ефимович, мне кажется, в прошлом вы меньше пили.
— Недоказуемо, мой друг, не доказуемо.
Готлиб был совершенно пьян. Кирилл подумал, что очень даже все доказуемо, потому что с таким куратором он вряд ли выстоял бы в той жизни.
Готлиб подсел к нему на диван, дыша перегаром.
— О чем думается в такой миг? О доблести, о славе, о подвигах? Как будем дальше вспарывать
