В это время с дворцовой террасы донесся тягучий и громкий голос глашатая, который призывал прогуливающихся по аллеям сада вернуться в зал.
Посреди зала на квадратном мраморном возвышении полыхало, как голубой цветок, пламя, лепестки которого вытягивались и опадали, колебались от сквозняка и приплясывали, и над ними отсутствовали даже признаки дыма. Скорее всего это горел спирт, налитый в небольшое углубление. В зале царила тишина. Над костром стоял, воздев руки, жрец Вагинпат. Губы его шевелились, он шептал молитву. На нем был алый балдахин, и подсвеченное лицо его тоже казалось медно-красным. Вот одна рука его зависла над пламенем, и из нее посыпался порошок из растертого барасмана[28], множество мелких звездочек вспыхивали и гасли, разлетались по сторонам, и помещение постепенно наполнилось пряным ароматом. И Вагинпат стал нараспев читать притчи из Авесты, не сводя глаз с огня, будто в язычках его и искрах видел строки из Священной книги.
Пламя костра постепенно уменьшалось, слабело, и все тише становился голос жреца. И когда последний язычок огня взвился перед тем, как погаснуть, Вагинпат устремил глаза кверху, словно бы следя за его полетом, и, умолкнув, плавно опустил руки, уронил на грудь голову и замер…
Только после этого началась основная часть торжественного приема.
Послы из разных земель и городов поочередно подходили к правителю, степенно раскланивались, желая ему здравия и благополучия, а помощники по их знаку преподносили подарки и складывали у подножья трона. После того, как Намич выслушивал их просьбу, а главный везир записывал, они отходили в сторону. На этот раз их оказалось семеро. После того, как они заняли отведенные им места за дастарханом, везир левой руки представил правителю молодого сановника, недавно получившего должность во дворце и приглашенного на пир впервые. Представляя, он пояснил, чей это сын и чей это внук. Молодой сановник, сверкающий по такому торжественному случаю алмазами, рубинами, топазами, пообещал служить верно, старательно и всегда быть справедливым по отношению к подчиненным, а правитель пожелал ему быть похожим на своих предков и достойным продолжателем их дела, после чего протянул руку, унизанную перстнями, для поцелуя…
Наступил срок, когда Намич должен был сказать, во имя чего он собрал у себя сегодня предводителей родов, вождей племен, правителей городов Согдианы и ее окраин. Хотя все уже знали, для чего прибыл в Мараканду Набарзан, ждали его слова. Наступила тишина. Однако Намич подождал еще минуту-другую, давая присутствующим возможность осознать важность момента и, обменявшись взглядом с послом Великого царя, произнес негромким, севшим от волнения голосом:
— После того, как великий Вагинпат освятил огнем и молитвой стены сии и воздух, и каждое наше слово, воспарив с дымом и слившись с духом огня, достигло слуха Митры и Ахура — Мазды, я могу сообщить вам, уважаемые гости, что наступили трудные времена для нашей империи и Великий царь — да здравствует он во веки веков! — просит нас с вами о помощи…
Намич говорил о македонском царе, который по наущению Анхры — Майнью вторгся в пределы персидского государства, границы которого очерчены самим Ахура — Маздой и потому священны и неприкосновенны. Тучный Набарзан, развалясь в кресле, вслушивался в его слова и одобрительно кивал.
— Год назад, когда обнаглевший македонский царь лишь угрожал копьем из-за Геллеспонта, великий Дариявуш приглашал к пограничной реке Гранику рыцарей, желающих поразвлечься в стычках с отдельными отрядами македонян, а заодно проверить себя. С тех пор изменилось многое. Молодому македонскому царю, видать по всему, покровительствуют их боги… Давайте же и мы с вами соберем воинство, попросим помощи у Ахура — Мазды и Митры, ублажив их достойными жертвоприношениями, и покажем зарвавшемуся Искандару превосходство нашего оружия. Великим Дариявушем обещаны поистине царские награды тому, кто проявит в сражении с врагом рыцарскую доблесть…
После правителя Мараканды выступило несколько предводителей именитых согдийских родов. Некоторые призывали немедленно выступить на помощь Великому царю, другие предлагали сначала собрать с полей урожай, а в садах фрукты, обеспечить скот кормами на зиму и лишь после этого отправиться в поход, который вряд ли продлится долее нескольких месяцев; к следующему лету, если будет угодно Ахура — Мазде, они возвратятся домой и вновь смогут заняться хозяйством.
Намич умел вести политику так, чтобы не ущемлять чьего — либо самолюбия. Он сказал, что те, кому в жизни недостает лишь славы, могут завтра же надевать доспехи и отправляться в Вавилон, где их ждет Великий царь; те же, чьи руки более привычны к сохе, серпу и коруку, пусть занимаются своим делом. Только пусть те и другие будут щедрыми, когда придет пора делиться друг с другом: один — славой, другой — хлебом…
По знаку Намича виночерпии снова стали разливать вино, а слуги — заставлять дастарханы яствами. Громыхнул бубен, зазвенели дутары, запели флейты, грянула ритмичная музыка. Всколыхнулись в дверях между двумя альковами портьеры, и из-за них появились одна за другой, как появляются вечерние звезды, юные полуобнаженные красавицы, плавно ступая в такт музыке. Они сошлись вокруг мраморного возвышения, где недавно горел костер, и вновь там взмыли голубые языки пламени, и девушки расступились, танцуя; по их изгибающимся рукам, плоским животам, округлым бедрам, нежным лицам скользили теплые блики огня, и чудилось, что не танцовщицы вовсе демонстрируют свое искусство, а извиваются и колышутся ожившие языки пламени. Их танец длился, пока горел костер. Последний сполох озарил танцовщиц и угас, и никто не заметил, как они исчезли за портьерой…
И сразу музыка сделалась тише, мелодичнее и послышался, как бы вплетаясь в нее, чарующий голос известного в Мараканде певца. Он пел старинную песню об Афросиабе, о его человеколюбии и подвигах во имя благоденствия Родины. Песня эта была любима в народе, и ее всегда слушали, замерев, затаив дыхание. Вот и сейчас кто сидел прямо, прислонясь затылком к стене и полуприкрыв глаза, а кто внимал голосу певца полулежа, облокотясь о горку подушек, а кто, держа в руках чашу с мусалласом, не успев допить и забыв про него…
Когда песня кончилась, вновь все оживились, завозились, усаживаясь поудобнее, так, чтобы была получше видна середина зала. Ибо там появился приглашенный из далекой Индии маг. Он вынул из-под черного балахона фарфоровую чашу. Ему подали небольшой факел. Маг поднес огонь к чаше, и над ней возникло пламя. Он отбросил факел, который был пойман помощником на лету, и поднес чашу близко к лицу, рискуя опалить бороду и усы. Запрокинув голову, он широко открыл рот и влил в него струю огня…
Гул прокатился по залу. Но будто этого было мало, маг дунул — и изо рта его вылетел радужный светящийся шар, плавно взмыл к потолку, повергая в изумление собравшихся…
Некоторые, не удержавшись, вскакивали с места, подходили ближе, следя за манипуляциями мага, дивились творимым им чудесам, то и дело восклицая: «Ну и ну!..»
— Черт знает что вытворяет этот колдун из Индии!.. — услышал Спитамен и обернулся.
Рядом с ним стоял, шумно дыша, тучный Набарзан. Широкий пояс с золотыми бляхами едва охватывал его живот, не давая расползаться полам златотканого халата. Набарзан кивнул ему, как близкому знакомому, хотя виделись они всего единожды у сатрапа Бактрии Бесса, когда Спитамен ездил туда к нему, чтобы сказать, что его подданные, живущие близ границы Согдианы, слишком часто стали совершать разбойные набеги на летние кочевья согдийцев и угонять их скот. Тому минуло года три. Набарзан и тогда был дороден, а теперь стал совсем толстый, лицо лоснилось от жира, подбородок с редкими щетинками тонет в складках. Спитамен ответил на приветствие и справился о здоровье. Тот поблагодарил кивком и выставил короткую руку, чтобы упереться в деревянную, покрытую резьбой колонну, и сказал:
— По пути сюда я был у Бесса. Он давно собрал воинство и дожидался тебя.
— Разве он без меня не знает дороги? — усмехнулся Спитамен.
— Быть может, и ты относишься к тем, кто хочет сначала собрать урожай?.. Глядите, как бы ваши закрома не стали добычей Искандара!
— Мой урожай — моя забота, — сказал Спитамен. — А кони у нас тоже оседланы, оружие всегда наготове.
— Тогда почему же Бесс тобой недоволен?
Спитамен внимательно посмотрел на Набарзана, пытаясь угадать, что кроется за его словами, ибо люди, подобные ему, сказав три слова, двадцать три держат в уме. И в Согдиане, и в Бактрии, и в Хорезме,
