Однако, проезжая через площадь, посреди которой возвышался Храм Огня, Александр вдруг обратил внимание на скопление людей, которые, чем-то увлеченные, стояли под огромной шелковицей к нему спиной и словно бы не замечали следующего мимо царя. Задетый за живое Александр поворотил коня в ту сторону. Сарбазы кинулись было разгонять непочтительных, но царь сделал им знаки, и они остановились в растерянности. Лишь те, кто стоял в толпе крайним, заметили появление царя и стали расступаться, а некоторые норовили нырнуть в гущу и скрыться с глаз.
Подле старой шелковицы, изборожденной глубокими продольными наплывами от старых ран, стоял высокий старец в белом хитоне, с коричневым от загара лицом, седая длинная борода его касалась груди, широкой и сильной, какая бывает у гимнастов. О чем же говорил этот старик людям, которые слушали, глядя ему прямо в рот и позабыв обо всем на свете? Те, кто был к нему поближе, сидели прямо на земле, задние стояли. А кто оказался дальше всех, приподнимались на цыпочки, вытягивали шею.
Александр слез с коня, решив узнать, что за старик. И по мере того, как он приближался к нему, толпа расступалась. Вот он остановился лицом к лицу со старцем. Из-под лохматых бровей чуть иронично смотрели ясные глаза. Он чем-то напоминал Александру его учителя Аристотеля, умевшего даже скучную геометрию преподносить так, что заслушаешься. И этот, видно, обладает не меньшим ораторским искусством, ежели способен приковать к себе внимание стольких людей. Наверное, один из местных философов — мудрецов, которыми, говорят, богата земля Согдианы.
— Продолжай, — сказал Александр, несколько покоробленный тем, что старик забыл поприветствовать его; и сложил на груди руки, давая понять, что он весь внимание.
Толмач, следовавший за царем по пятам, перевел старику повеление Александра, которому и в самом деле любопытно было узнать, чем старик так заинтересовал людей, что они предпочли слушать его, тогда как остальной народ встречает великого царя, сына Бога.
Старик пригладил коричневыми ладонями белую бороду и продолжал, глядя мимо царя, адресуя слова свои народу:
— Кто только не приходил на этот свет в одну дверь и не уходил в другую! И великие самодержцы, цари царей, и родовитые аристократы, и именитые ученые, и поэты, и пророки… И даже жизнь такого пехлевана, как Сиявуш, основавшего наш город, сверкнула, точно молния, и угасла. Властолюбцы, желая владеть миром, проливали реки крови, уничтожали под корень целые племена, предавали огню и мечу сказочно — прекрасные города, селения, которых не строили… Но проходило время, и из груды развалин, из гор пепла и золы вновь пробивались живые всходы человеческой мудрости. Люди опять копали арыки, сажали сады, сеяли хлеб, разводили табуны коней. Вновь появлялись на нашей земле кишлаки, которые разрастались и превращались затем в прекрасные города. Жизнь всегда одерживала верх над смертью. Так было, так будет!.. И цари, и нищие в конце концов оказываются рядом, в земной тверди. Имена многих царей давным-давно позабыты. Кто ест — пьет ныне из их золотой посуды, кто надевает их расшитые жемчугом одежды? Кому достались в руки их острые клинки, кому с их помощью еще снесут голову, чью прольют кровь?..
Друзья и братья! Единокровные мои! И те, кто мои дастаны заучивает, как молитву, и те, кто меня, блаженного, не ставит ни в грош!.. Внемлите словам моим, в них вы найдете хотя бы зернышко правды… Все в мире преходяще. Кто вчера был нищим, сегодня может стать пророком. Кто сегодня облачен властью, завтра может стать бродягой. Все в руках Ахура — Мазды… И я, как вы все, появился на свет из человеческого семени. Рос, мужал, набирался сил, но едва стал находить смысл в жизни, познал, что такое любовь, как минули — промчались радостные дни. Мои друзья на пирах при моем появлении поднимали тосты во здравие, а у красавиц загорались глаза. Когда я играл на таре и пел, соловьи умолкали, вслушиваясь в музыку и мой голос!.. А ныне вглядитесь в меня! Нет разницы меж мной и вон тем старым паршивым псом, у которого тоже теперь уже ни сил, ни крыши над головой… И нечего мне терять, если некто занесет меч над моей головой. И потому слово мое свободно!.. Да не пролетят они, слова мои, мимо вас, как голуби, выпущенные из-за пазухи. Внемлите!..
Дариёд мотнул белой бородой и извлек откуда-то из-под рубища тар, ударил пальцами по струнам и надтреснутым стариковским голосом, звучащим, однако, приятно, запел:
Александр слушал, слегка наклонив голову и ухмыляясь краешком рта. Толмач старательно переводил, и порой в глазах его мелькал страх. Как бы не поплатиться головой за то, что язык выговаривает подобные слова, хоть и чужие.
Наконец Дариёд умолк и спрятал тар. Толмач облегченно вздохнул.
Александр бросил горсть золотых монет к ногам блаженного и выбрался из толпы.
Глядя ему вслед, Дариёд подумал, что гроза миновала, что рука, натянувшая тетиву, не спустила нацеленную в него стрелу, а медленно ослабила ее и спрятала стрелу в колчан. Все в руках Ахура — Мазды, подумал старик и провел руками по бороде.
Однако не тут-то было…
Уже после захода солнца Дариёд был разыскан на кладбище, где облюбовал себе место для ночлега в одном из склепов. Стражники Намича, хотя и не были на этот раз грубы, все же заставили отправиться с ними во дворец, сказав, что сам великий Искандар изъявил желание лицезреть его.
Следуя по узким улочкам, время от времени озаряемым факелами шныряющих по дворам македонян, Дариёд вспоминал о том времени, когда посещал дворец правителя, еще будучи молодым, своими песнями и дастанами услаждал слух отца Намича, а сам Намич в ту пору, наверное, еще писался в бешик…
В просторном дворе цитадели, мощенном квадратными плитами, горели костры, на которых готовили пищу воины Искандара. Некоторые сидели на еще непросохших шкурах забитых быков и играли в азартные игры, метая костяшки.
Дариёда провели по длинной террасе, освещенной факелами, вставленными в бронзовые кольца на опорных столбах, затем миновали галерею с разрисованными стенами, и когда он очутился перед широкой двустворчатой дверью, украшенной такой же резьбой, что казалась изготовленной из деревянного кружева, то она отворилась перед ним как бы сама собой. Перешагнув порог, Дариёд ступил в ярко освещенную залу, где в свое время отец Намича устраивал торжественные приемы и пиры. С тех пор здесь, кажется, мало что изменилось, если не считать, что на великолепном высоком троне восседает не правитель Мараканды, а чужеземец Искандар. А вдоль стен, как и раньше, расположились на мягких подстилках именитые местные сановники. Постланные перед ними дастарханы ломятся от яств.
Перед Искандаром стоит небольшой деревянный инкрустированный перламутром столик. На нем вазы с фруктами, серебряный кувшин с мусалласом и кубок.
Дариёд остановился напротив царя и, сняв засаленный кожаный колпак, обнажил седую голову. Взгляд его вопрошал: «Зачем звал?..»
Царь с любопытством разглядывал его.
— Не понимаю, зачем я, уподобленный мусору под ногами, вдруг понадобился властителю мира, — сказал Дариёд.
Толмач перевел.
Рыжие брови Александра взлетели вверх, он улыбнулся и сказал:
— А я был уверен, что вся твоя жизнь состояла из сплошных неожиданностей и ты уже утратил
