Черчилль или сэр Роберт Ванситтарт, постоянный заместитель министра, а потом главный дипломатический советник Форин офиса. Приоритет отдавался военно-воздушным силам, потом уже флот, а сухопутные силы приходилось ограничивать несколькими дивизиями, которые не могли играть никакой роли в европейском конфликте.5 В случае войны на суше главный удар и главные потери должна была принять на себя французская армия, и именно это соображение так отравляло существование французским генералам и политикам.
Британское консервативное правительство надеялось избежать войны не столько устрашением, сколько умиротворением. Естественно, во всяком случае по разумению некоторых британских кругов, это слово не имело в те годы такой трусливо негативной окраски, которую приобрело теперь; оно означало разумные усилия, направленные к удовлетворению «законных» притязаний Адольфа Гитлера на пересмотр Версальского договора, который завершил Первую мировую войну. Премьер-министр консерваторов Невилл Чемберлен, например, считал, что Гитлера можно просто «развернуть». Нацистской Германии следовало позволить добиваться своих целей в Восточной и Центральной Европе, в обмен на согласие ограничить усилия на Западе и не тревожить его покоя. Тогда Гитлер мог бы стать более разумным и управляемым. Некоторых консерваторов вообще очень мало заботили соображения о каких-либо пределах, если Гитлер желал насыщаться за счет Советского Союза. Очень открыто выразился по этому поводу один член парламента от консерваторов: «Пусть доблестная маленькая Германия обожрется... красными на Востоке...».6 В конце концов британские тори надеялись избежать войны, пусть даже цена за это для кого-то на Востоке окажется слишком высокой. Перспектива войны с нацистской Германией требовала сотрудничества с Советским Союзом, иначе англо-французы просто не смогли бы победить. Альянс с Советами гарантировал победу, но ведь он мог также привести к распространению коммунистической революции и советского влияния в Европе. Вот тут на первый план и выходила, как назвал ее Уильям Ирвин «связь война — революция» — поистине навязчивая перспектива для конца 30-х годов.7
Та же самая эволюция интерпретаций прослеживается и в оценке французской политики обороны и умиротворения 30-х годов. Марк Блок, который сразу же после французской катастрофы написал книгу «Странное поражение» и погиб от рук нацистских палачей в 1944 году, настаивал на том, что когда в 1939 году началась война, Франция оказалась слишком самодовольной, неподготовленной, плохо организованной и бездарно руководимой. Ее генералы слишком быстро отказались от борьбы. Французским эквивалентом «виноватых» стало введенное консервативным французским журналистом Пертинаксом слово «могильщики», обозначавшее тех французских лидеров, на которых лежала ответственность за поражение Франции в 1940 году. Жан-Батист Дюрозелль и Эжен Вебер подтверждали, что в 30-е годы Франция была морально обанкротившимся, «декадентским» обществом, расколотым политической враждой, разлагаемым нестабильными правительствами, которые падали словно кегли, предаваемым лидерами, лишенными мужества и воображения, подрываемой фашистскими или профашистскими организациями, которые стремились уничтожить Третью республику.8 Репе Жиро писал о разделенной Франции, раздираемой идеологическими противоречиями между правыми и левыми, которые парализовали французское правительство.9 Такой взгляд на французскую политику и общество поддерживается многими современниками, включая кстати и трех советских послов в Париже, которые сменились в течение этого десятилетия.
В качестве более современных нам оценок британской политики можно назвать работы Стефена Шукера, Мартина Александера, Элизабет дю Рео, Уильяма Ирвина и Роберта Янга, который разделяет мнение, что французские лидеры не были такими уж трусливыми и малодушными, как может показаться на первый взгляд. И французское общество не было таким уж декадентским: то, что происходило в 1939 и 1940 гг., и крушение Франции в мае-июне 1940 было военным поражением, естественно катастрофическим, но ничем более. На самом деле, поставленные в такие экономические, политические и военные условия, в которых им приходилось действовать, французские руководители справились с поставленными задачами настолько, насколько это вообще было возможно. В первых рядах таких историков находится С. Шукер, и его статья о рейнском кризисе 1936 года служит ярким примером ревизионистской позиции. Ирвин просто заключает, что «не было никакого упадка, приведшего к 1940 году, это 40-й год привел нас к мнению, что покойная Третья республика находилась в упадке». «Да здравствует умиротворение!» — как высказался недавно по этому поводу Шукер.10
И какими бы заметными не были историки, придерживающиеся такого мнения — или его вариаций — мне оно кажется чересчур предрешенным, слишком механистичным и однолинейным. Оно утверждает, что политики едва ли имеют возможность выпутаться из своих проблем, хотя современные критики такого взгляда говорят, что такая возможность есть. Даже Вебер, который провозгласил, что французское общество столкнулось с «неотвратимым движением к войне», отмечал, что сами французы были не такими уж беспомощными перед лицом своих судеб.
«Ибо мужчины (да и женщины, когда они имеют возможность, каковая в те времена предоставлялась довольно редко) не являются объектами истории — игрушками в руках приливов и течений, законов которых они не могут изменить. Они скорее ответственные субъекты, актеры, которые пишут и переписывают свою роль по мере движения от одного решения к другому или, если не в силах справиться с задачей, передают свой текст кому-то еще. Каждый выбор, любая невозможность этот выбор сделать, толкает их в определенном направлении, и ограничивает возможность дальнейшего выбора. Решения и события — не продукт слепой судьбы и мы не игрушки в ее руках, пока осмеливаемся выбирать. Не в лице каждого, а взятые как целое, французы 30-х не захотели и не смогли решить. Они позволили другим изобрести свою судьбу и вынуждены были расплатиться за это отречение».11
Слишком жестко очерченное объяснение путей, которыми шли к войне в 1939 году, также вырывает процесс принятия англо-французских решений из его социального и политического контекста. Главный упор делается на недостаточность золотых запасов, дефляционистскую монетарную политику, неэффективность бюрократической и промышленной структуры и по необходимости медленные темпы перевооружения. Но если взять шире, то слишком уж возбужденной и изменчивой была общеевропейская социальная и политическая обстановка: здесь сталкивались притязания на легитимность фашизма и коммунизма, смешивались вожделения и идеалы, раздирающая ненависть, страх войны и революции и растущая готовность государств прибегнуть к насилию. Это бурлящее окружение также оказало важное влияние на принятие решений.
Недавняя работа Р. А. С. Паркера, например, и моя собственная, предлагают «контрревизионистскую» позицию, которая принимает веберовскую аргументацию и, в моем случае, возвращается к более ранней интерпретации приближения войны. Она исходит из того, что, когда политики говорят, что у них нет выбора, им бросают вызов оппозиционеры. Другие решения могли бы привести к чему-нибудь иному, нежели политика умиротворения и провал в формировании широкой европейской коалиции против нацистской Германии.12 Но эти другие возможности по необходимости должны были привести к альянсу с Советским Союзом и, вполне возможно, к войне. Именно это и обусловило, что консервативно и антикоммунистически настроенные правящие круги Франции и Британии почти любой ценой хотели этого избежать. В оценке этого морального упадка, сделанной Дюрозеллем и Вебером, антикоммунизм не играет сколь-нибудь заметной роли, а на мой взгляд именно он имел очень важное значение.
Историки часто фокусировали свое внимание на провале англо-франко-советских переговоров и нацистско-советском пакте о ненападении, подписание которого стало ключевым событием 1939 года. Сталин, красный царь, будучи вероломным по своей натуре, обманывал французов и англичан, одновременно договариваясь по секрету с немцами. «Липкая оболочка мошенничества и обмана... обволакивает этот германо-советский пакт о ненападении», — писал граф Биркенхед.13 С другой стороны, советские историки, такие как В. Я. Сиполс или более ранние западные историки, такие как Намьер, утверждали, что французы и англичане и не собирались серьезно договариваться о чем-нибудь, а просто водили за нос советское правительство.14 Дональд Камерой Уотт пишет, что такая интерпретация подразумевает элементарную нечестность англо-французских политиков. Именно Советский Союз «уничтожил британские надежды на восточный фронт» против нацистской Германии.15 А Франция, вновь обретшая политическую самостоятельность после нескольких лет британского засилья,
