ответил Ворошилов, — что поляки сами захотели бы участвовать в наших переговорах, если бы они дали согласие на пропуск советских войск. Поляки непременно потребовали бы своего участия, их генеральный штаб не пожелал бы остаться в стороне от вопросов, которые обсуждаются и которые так близко их касаются. Поскольку этого нет, я сомневаюсь, чтобы они были в курсе дела».
«Это возможно, но я не знаю и не могу этого сказать», — заметил Думенк. «Подождем, пока все станет ясным», — отвечал Ворошилов. «Я с удовольствием могу подождать, — сказал Думенк, — но я не хотел бы ждать без оснований. Я откровенен с маршалом. Вместе с тем уже объявлено о том, что кто-то должен приехать, и мне эти визиты не доставляют удовольствия». «Это верно, — согласился Ворошилов, — но виноваты в этом французская и английская стороны. Вопрос о военном сотрудничестве с французами у нас стоит уже в течение ряда лет, но так и не получил своего разрешения». И потом припомнил Чехословакию. Возразить Думенку было нечего. Но главная новость заключалась в том, что Ворошилов не желал продолжать переговоры, хотя и оставлял дверь чуть приоткрытой; но может быть, просто из вежливости, или скорее всего потому, что советскому руководству всегда неплохо было иметь лишнюю возможность.63
В тот же вечер, после визита Думенка к Ворошилову, Сидс отправился к Молотову. Встреча была бурной. Молотов гневно отверг обвинения Сидса в непорядочном поведении. Он не собирался позволять англичанам «осуждать советское правительство».
— Но вы должны были предупредить нас, — настаивал Сидс.
— Британское правительство не советуется с нами, когда проводит свою политику, — отвечал Молотов.
— Это совершенно разные вещи, — возражал Сидс.
Вообще британское правительство ведет себя несерьезно, говорил Молотов. «Уровень неискренности стал максимальным, когда военная миссия прибыла в Москву с пустыми руками» и совершенно неготовой к вопросу о проходе Красной армии через Польшу и Румынию. «Вы просто 'играете с нами'», — обвинял Молотов. «И тогда советское руководство решило — 'или вчера или днем раньше', — предположил Сидс — принять предложения немцев».
Сидс отрицал, что британская миссия прибыла на переговоры «с пустыми руками» — хотя именно так выразился Думенк, когда говорил об инструкциях, которые дал ему Леже в Париже. Молотов просто отмахнулся от объяснений Сидса. Вопрос о правах прохода «возник 'на основе нескольких событий в прошлом'» и французы не смогли по этому поводу «дать четкий ответ».64 Кто может сказать, что Молотов ошибался? Еще в 1935 году, отмечал Наджиар, Советский Союз предложил четкие обязательства по договору, «на которые мы ответили расплывчатыми формулировками».65
Уже в начале сентября с Потемкиным встретился Пайяр. Иногда он не скрывал своих истинных чувств и, как в данном случае, высказал свои сожаления относительно подписания пакта о ненападении. Я всегда был и остаюсь, сказал Пайяр, сторонником франко-советского сотрудничества, но все же должен с грустью сообщить об утрате одной из моих «иллюзий». «Я ответил на эти ламентации, — писал Потемкин, — что сами правительства Франции и Англии должны принять на себя ответственность за неудачу попытки советско-англо-французского политического соглашения».66
Лучшее, что могли сделать поляки — согласиться 23 августа с тем, что в случае германской агрессии не следовало исключать тех или иных форм польско-советского сотрудничества. Но и этого было бы недостаточно, отмечал Наджиар. Польский отказ сотрудничать с Советами был просто политической «болезнью», по словам Ноэля.67 В тот же день Бонне послал телеграмму в Бухарест, в которой утверждал, что поляки согласились на проход русских, и теперь румынскому правительству остается сделать то же. «Неточно», — отмечал Наджиар, и безрассудно. «В Варшаве и Бухаресте нам надо было шевелиться еще в апреле».68 Из Берлина Наджиару телеграфировал Кулондр: у него появилась информация от одного из высокопоставленных немецких чиновников, что между Германией и Советами еще не было ничего конкретно решено. Они договаривались только по самым общим вопросам. Значит, время действовать в Москве еще было.69
На самом деле его уже не было. В тот же самый день, 23 августа, в Москву прибыл Риббентроп, и на следующее утро был подписан пакт о ненападении. К пакту прилагался секретный протокол, содержание которого теперь достаточно хорошо известно, но все же не помешает его здесь просуммировать. «В случае территориально-политического переустройства» Финляндия, Эстония, Латвия, Бессарабия, восточная часть Польши по рекам Нарве, Висле и Сану попадали в 'сферу интересов' Советского Союза. Литва и остальная часть Польши предназначались Германии. «Вопрос, является ли в обоюдных интересах желательным сохранение независимого Польского государства и каковы будут границы этого государства, может быть окончательно выяснен только в течение дальнейшего политического развития». Обе стороны согласились сохранять этот протокол «в строгом секрете».70
Риббентроп хотел добавить несколько цветистых пассажей о германо-советской дружбе, но Сталин отклонил их. Две нации годами обливали друг друга «ушатами грязи»; нужно было время, чтобы советское общественное мнение свыклось с этой идеей. После того как дело было сделано, появились стаканы с водкой, зазвучали шутки, позвали фотографов, чтобы запечатлеть событие. Но Сталин все же, похоже, пил воду, а не водку. «Мне приходилось поднимать тост за Гитлера, — вспоминал Молотов. — Это же дипломатия».71
Англичан и французов годами предупреждали об опасности германо-советского сближения. Литвинов, например, делал это постоянно. А также Альфан, Кулондр, Наджиар и Пайяр. «Сколько раз я говорил об этом! — вспоминал Альфан. — Договоритесь с СССР (о взаимопомощи), иначе русские договорятся с немцами».72 Все было бесполезно. Французское и британское правительства не придавали этим предупреждениям значения — или, во всяком случае, серьезного значения.
В Варшаве Бек нисколько не был обеспокоен этим внезапным поворотом событий, он просто подтвердил его подозрения относительно советского руководства. «На самом деле мало что изменилось», — говорил Бек Ноэлю. Когда Наджиар увидел этот отчет, он заметил: «Невозможно представить себе большей глупости».73 Британский Форин офис воспринял известие о внезапном повороте не с таким стоическим безрассудством. Сарджент сожалел о таком промахе британских спецслужб: как они могли не усмотреть таких важных вещей? Но это внезапное изменение взглядов трудно принять всерьез, потому что тот же самый Сарджент в былое время неоднократно высмеивал слова Литвинова о возможности германо-советского сближения как «пустые угрозы». Коллье, который внимательно наблюдал за этим процессом в течение нескольких лет, даже сталкивался по этому поводу с Сарджентом. И все же поворот в советской политике случился настолько быстро, что даже разведслужбы не успели сориентироваться. Госдепартамент США передал соответствующую информацию британскому послу в Вашингтоне только 17 августа, когда было уже поздно что-либо предпринимать. Сообщение о возобновлении германо-советских торговых переговоров появилось в советской прессе только 22 июля. Да и то Шнурре возражал — это могло преждевременно раскрыть все планы. Если бы англо-французы запомнили предостережение Потемкина, сделанное еще в феврале, о том, что экономические соглашения очень часто ведут к политическим последствиям, они может отнеслись бы к делу серьезнее. Или, как Литвинов напоминал Пайяру в марте: «была тесная взаимосвязь между политическими и экономическими отношениями...». На самом деле французы и британцы и не нуждались в таких предупреждениях, они давно знали о взаимосвязанности экономических и политических аспектов советской политики.74
В Париже Даладье считал, что теперь вторжение германских армий в Польшу — дело нескольких дней. Он проклинал польскую «глупость» и русское «двуличие», хотя в последнем у него было не так уж много прав упрекать других.75 В сентябре председатель французского Сената Жюль Жаннени спросил Даладье — не застала ли «русско-германская коллизия» врасплох французский генеральный штаб. «Нет, — ответил Даладье, — мы уже долгое время допускали такую возможность, но все равно Сталин перехитрил нас. Он просто потешался над нашей миссией в Москве,