тяжелый меч и освободят шахты…
– Мама… Неужели? – И глаза у Сани залучились звездами, а на личике проступил легкий румянец.
ІІІ
Однажды, когда Саня лежал в кровати у окна, погруженный в свою тоску, а мать, сидя около, штопала чулок и рассказывала ему сказку, с улицы донесся шум и громкое, дружное пение сотен голосов:
Мать и Саня выглянули в окно. Вдоль жалких лачуг с поломанными заборами, по длинной пыльной и грязной улице двигалась колонна рабочих, вооруженных шашками и винтовками. На картузах и пиджаках пылали алые банты.
Рабочие шли в ногу бодро, радостно, и над ними колыхались знамена.
По обеим сторонам, у лачуг, стояли оборванные, голодные женщины, подростки, махали руками и платками, а впереди колонны бежали мальчишки, кувыркались и били колотушкой в донышко заржавелой жестяной кастрюльки, подражая барабанщикам.
– Без угля не ворочаться, – кричали надрывно женщины.
– Мы к зиме все подохнем от холода, если не Судет топлива.
– Слушаем. Слушаем. Уголь или смерть… На Дон! На Дон! – восклицали среди пения «Интернационала» рабочие.
Мать порывисто привлекла Саню к груди и, давясь радостными слезами, проговорила:
– Детка, слышишь… На Дон идут. За углем.
Саня высунулся больше из окна и стал махать исхудалой ручонкой рабочим…
Его заметил из колонны старый рабочий Иван, друг отца, тоже литейщик, знавший про тоску Сани, подошел быстро к нему, поцеловал и, похлопав по узкому плечику, сказал:
– Крепись, хлопчик. На Дон идем добывать уголь…
А когда колонна с огненными знаменами и с победным пением завернула за угол, прибежали, запыхавшись, домой отец и Федя, – они замешкались в городе. Наскоро переоделись, попрощались с матерью и с Саней и бегом присоединились к колонне. Они наравне со всеми ушли на Дон отвоевывать уголь, кров, тепло для рабочих.
ІV
Тихо совсем и мертво стало в рабочем квартале. На улицах и переулках собирались одни женщины и дети и гадали, что с их мужьями и отцами. В газетах они плохо разбирались.
Они отощали, изголодались.
Заводы стояли заколоченные, ничего не производя, и хлеб вздорожал потому, что деревня неохотно давала хлеб. Она требовала за свой хлеб не бумажки, а плугов, гвоздей, кожи – всего того, что производит уголь.
Надвигалась осень… Небо с утра влажной черно-грязной тряпкой нависало над рабочим кварталом. В убогих лачугах продувало. Саня зябнул под тощим одеялом, и мать кутала его в свою драную юбку и кофту.
Саня гаснул, и мать в ужасе глядела на его мертвеющее личико, бессильно закрывающиеся усталые глаза.
Раз удалось ей с большими жертвами раздобыть кусок угля, и она развела огонь в очажке. Саня как будто ожил, но недолго длилась его радость.
Быстро сгорел уголь, и очажок опять погас. И опять впал в прежнюю тоску Саня.
А вестей с Дона не было никаких. Не было вестей и от рабочих, ушедших туда, и мрачные ходили по кварталу женщины.
V
Дни тянулись медленно, и каждый день приносил новое разочарование.
Саня по-прежнему гаснул. Мать втайне уже прощалась с ним.
Но вот в одно утро точно радостный, освежающий дождь пронесся по измученному, изголодавшемуся кварталу.
Прискакал из города на тележке с одноглазой лошадью заводской фельдшер-коммунист и, размахивая газетой и перегнувшись с сиденья, крикнул, как в рупор, в ближайшее раскрытое окно:
–
– Дон взят, Дон взят! – загудел вдруг весь квартал.
Женщины и дети обнимались и целовались, как в Светлое воскресенье, а дети, прыгая на одной ноге и шмыгая носом, тянули:
– Дон, Дон, Дон наш…
– Саня, слышишь… благовестят… злой дух, стороживший уголь, убит… Дон наш… – крикнула на ухо задремавшему Сане мать.
Он медленно открыл глаза и чуть улыбнулся бескровными губами.
VI
А вслед за этой вестью пришел и долгожданный уголь.
