Лазарь Кармен
С привольных степей
(Из жизни дикарей Одесского порта)
***
– Да ну, лезь, дурень!
– Чего боишься?!
– Сам просился, два дня не ел, сказывал! – восклицала ранним весенним утром на грязной палубе парохода кучка оборванных дикарей.
Восклицания относились к рослому, лет двадцати трех богатырю парню.
Он стоял ближе всех к люку.
Только что нырнул в трюм старый всклокоченный дикарь, и очередь теперь была за ним, парнем. Надо было спешить, а он стоял, колеблясь, вскидывая растерянные васильковые глаза то на мрачных, подгоняющих дикарей, то на трюм, из которого тянуло прескверным букетом всевозможных эссенций, сырой кожи, вяленой рыбы, просмоленной пеньки и лошадиного помета.
– Да ну лезь, жлоб! – задергали его дикари с возрастающим нетерпением.
– Была не была! Эх, была! – воскликнул парень, выпрямился, молодцевато тряхнул золотой, как налитая рожь, «полькой», повел широкими плечами, на которых лежала холщовая, выпачканная смолой котомка, перекрестил вздувшуюся могучую грудь и решительно занес над люком ногу.
– Легче, не упадь! Держись за лапки! За скобки держись!
Парень мотнул головой и нырнул, неумело, но крепко хватаясь за потертые тысячами рук лапки и ступеньки вертикальной, узкой железной лестницы.
Он лез молча, глядя перед собой и не переводя дыхания. За ним, над головой, следовали два дикаря.
Он слышал, как трутся о лапки их лохмотья, слышал их недовольное ворчание, приправленное отвратительной портовой бранью, и, боясь быть ими настигнутым, полез шибче.
Он миновал первую и вторую палубы, смахивающие своей холодной, удручающей пустотой и мраком на склепы, и совершенно окунулся в трюмную, удушливую атмосферу.
Парня, как он ни был силен, стошнило. Но он быстро оправился и глянул вниз, где на дне, на обрывках рогож и циновок, разместилось общество из пяти дикарей и двух банабаков.
Банабаки, в повязанных чалмами башлыках, что-то лопотали на своем гортанном языке, а дикари, лежа и сидя на корточках, посасывали окурки и жевали английский прессованный табак в приятном ожидании остальных товарищей, с которыми предстояло взяться за нагрузку трюма.
– Эй, деревня, мякина! – окликнул парня снизу дикарь в затасканном, с чужого плеча смокинге, дырявом котелке и желтых развалившихся скороходах.
Парень заискивающе осклабился и, измерив взглядом трехаршинное расстояние, отделявшее его от пай-ела – дна, неуклюже спрыгнул.
– Черт! – взъелся окликнувший парня дикарь, на которого тот навалился всем своим богатырским телом.
– Сукобой посадский! – подхватили сердито другие.
Не отстали от дикарей и банабаки.
– Шайтан!
Сверху тем временем спустились еще несколько дикарей, и все, обступив парня, стали над ним издаваться:
– Ишь, цап!
– И откуда их, жлобов, носит!..
– Сидел бы у себя в деревне и плел лапти!
– Или пироги ел с капустой!
– Да какие у них пироги!.. У них недород! А почему недород?! Потому что ему, сиволапому, в город хоца. Здесь и трактер, чай с музыкой, цирк, всяка штука. Чего рыть землю и сеять? Вот он, цап анафемский, и прет в город. Сколько, посмотришь, ихнего брата на постоялых дворах да в справочных конторах околачивается. Все службы ищут. Кто кучера, кто лакея. Ты что нее, земляк, в лакеи? Ась?!
– Да какой из него лакей?! Всю посуду перебьет и господ обольет совусом!
– Го-го-го! – загоготали дикари и теснее обступили парня.
– На, ешь! – поднес один дикарь к самому носу парня кукиш.
Парня стало коробить.
Он сперва на все шутки скалил зубы, а теперь глядел зло и мрачно.
Кто-то в довершение толкнул его.
– Не трожь! – тихо, но внятно обмолвился наконец парень.
Недобрым огоньком сверкнули у него глаза, губы дрогнули, на лицо набежала краска, он весь выпрямился и показал кулаки, каждый величиной с добрый кузнечный молот.
