за ними, тогда есть шанс спастись. Но только я сделал шаг, чтобы ускользнуть с девственно белого снежного фона, на котором все так хорошо видно, и затаиться в спасительной тени штабеля, как вновь слышится окрик:
— Эй, ни с места!
Приходится покориться, иначе застрелят. Я стою возле ящиков, луна освещает мое поражение во всех подробностях.
Жандарм с карабином в руках приближается ко мне. Обыкновенная сизая рожа. Когда видишь, как такие вот типы на велосипедах патрулируют по городу, неслышно, точно стая акул, проносятся мимо, и в голову не приходит, что они тоже люди. Экземпляр, остановившийся передо мной, хватает меня за локоть и подводит к другому, судя по всему начальнику. Из-под форменного головного убора на, меня глядит странное, нервное лицо человека, которому явно не по силам воплощать собою ту жестокость, что была для гитлеризма идеалом и символом веры.
— Ты почему хотел убежать? — спрашивает он на своем лающем языке.
— Мне надо было по нужде, — говорю я. Это первое, что пришло мне в голову, — единственная, впрочем, уважительная причина, какую я мог бы придумать. Почему же еще человек, гуляя, вдруг останавливается и, воровски озираясь, прячется за ящики.
— Вот оно что, — говорит немец.
Похоже, он обдумывает ситуацию.
Мужчину, что шел впереди меня, другой жандарм уже затолкал в патрульную машину, стоящую в переулке. Я лихорадочно придумываю объяснение для гранок, которые лежат в левом внутреннем кармане, но ничего правдоподобного измыслить не могу. Разве что сказать…
— Wohin gehen Sie?[5]
Я называю первую попавшуюся улицу.
— Na also,[6] - говорит он, вдруг потеряв ко мне всякий интерес, и машет рукой: давай, мол, проваливай.
Я делаю несколько шагов и попадаю в объятия другого жандарма.
— Хальт! Хальт!
Я объясняю, что его начальник отпустил меня, но он хочет лично удостовериться.
— Emil? Haben Sie den gehen lassen?[7]
— Ja.[8]
— Warum denn?[9]
На лице у него написано неподдельное изумление. Правда, руку мою он выпускает. И пока я шагаю мимо машины, из которой доносятся возмущенные голоса голландцев, в голове у меня вновь и вновь звенят эти два слова: «Warum denn?»
В самом деле, почему спокойно уходит человек, которого ты можешь схватить и посадить? Почему, черт побери, проклятому голландцу разрешают вернуться домой, ведь он бесправен, как булыжник под ногами прохожего. Он — Freiwild,[10] и любой немецкий самодур может вымещать на нем злобу, которой его напичкали военачальники и скорые на расправу дюжие фельдфебели.
Вот во что превратилась наша жизнь. Генрих может схватить вас, когда ему в голову взбредет, а Эмиль может отпустить, если ему заблагорассудится.
«Warum denn?»
Испытание
Да, здорово мне пришлось пробежаться, но зато я в поезде. Отдуваясь, захлопываю за собой дверь и плюхаюсь на сиденье. Напротив сидит человек, и, поскольку он единственный свидетель моего героического подвига, я обращаюсь к нему:
— Еще бы чуть-чуть — и опоздал.
Сосед равнодушно кивает.
— Рискованное дело.
Он снова опускает глаза в книжку, а меня вдруг как током шарахнуло: да это же он!
Шарахнет тут — ведь я только что высмеял его в газете. Какое непростительное легкомыслие с моей стороны — не считаться с вполне реальной возможностью подобной встречи.
Пока что он меня не узнал, но вскоре узнает, и тогда мне несдобровать. Он крупный, широкоплечий, у него волосатые кулачищи и примитивный ум. Пожалуй, лучше мне поискать другое место…
Но, бегло оглядевшись вокруг, я убеждаюсь, что этот номер не пройдет: вагон допотопный, перехода в соседний из него нет. До следующей станции, куда мы прибудем через тридцать минут, я заперт в одной камере с этим господином. Где же тут хоть тормозной кран?
Сижу молча против него и делаю вид, что с увлечением разглядываю пейзажи за окном. Будь у меня газета, я бы сжался в комок, спрятался за ней. Но когда что-нибудь позарез необходимо, его никогда не оказывается в наличии. Остается положиться на судьбу. Он сидит, механически пожирая страницу за страницей. Может, он еще ничего и не вспомнит…
Мой попутчик, не отрываясь от книги, вытаскивает из нагрудного кармана сигару, откусывает кончик, продувает и хлопает себя по бокам, ищет спички.
О господи! У него нет спичек. Плохо мое дело. Сейчас он попросит огоньку и при этом, вероятно, взглянет мне в лицо с большим любопытством, чем в первый раз. Тогда пиши пропало.
— Не найдется ли у вас огоньку?
Пока он еще вежлив, даже скалится. Я выхватываю зажигалку, щелкаю и подношу ему. Он медленно раскуривает сигару, пыхнув, выпускает облачко голубого дыма и дружелюбно говорит:
— Премного благодарен.
Он опять смотрит мне в лицо. Я отвечаю ему безразлично-услужливым взглядом, как и положено порядочному человеку, который дал ближнему прикурить, и этот взгляд приносит мне победу: сосед снова утыкается в книгу. Ура!
Старая пословица советует: «Не говори гоп, пока не перепрыгнешь». Вот и мое «ура» оказалось преждевременным.
Не успел он опять погрузиться в чтение, как вдруг рывком вскидывает голову и устремляет на меня пронзительный взгляд. Долго смотрит, пытается вспомнить, кто же я такой. Минуты не пройдет, и начнется потеха. Тормозной кран вверху справа.
Я твердо держусь своей роли простодушной искренности и смотрю в ответ несколько озадаченно, но все так же дружелюбно. Его губы медленно раздвигаются в улыбке, и он снова берется за свою книгу. Нет, не удается ему меня опознать.
Остаток пути проходит в напряженном молчании, потому что он то и дело на меня поглядывает, недоверчиво и подозрительно. Я прямо слышу, как ворочаются мозги у него в башке. Но стоит мне, оторвавшись от созерцания тучных пажитей и коров, бросить ему ответный взгляд, как он вновь смущенно хватается за чтение.
Когда мы наконец подъезжаем к станции, он берет пальто, шляпу и выходит, на прощанье еще раз с сомнением оглядев меня.
— До свидания, менеер, — нахально раскланиваюсь я.
Потом я опускаю раму и с любопытством высовываюсь в окошко.
Тот, на перроне, покупает газету, но, видимо, не может освободиться от навязчивой мысли. Двери захлопываются, поезд медленно трогается.
Я со смехом гляжу на моего приятеля, и тут оно и происходит. Он разворачивает газету, которую ему вручила киоскерша, потом переводит взгляд на меня и… На этот раз его будто током шарахнуло, рожу прямо перекосило от ярости. Бросив чемодан, он тычет рукой в мою сторону и кричит:
— Так это ты, проклятый писака!
Что он там еще орет, я уже не слышу. Поезд идет полным ходом, и я сердечно машу ему, как машут
