коня, на котором прежде, бывало, он ездил беспрестанно. Петр Петрович долго после этого чувствовал себя спокойно, избавленный на время от необходимости выжимать из выжатого имения деньги, во что бы то ни стало деньги, и, разумеется, не питал вражды к Епифану Иванову. Он едва ли даже хорошо помнил, кто это такой Епифан Иванов!
Единственное враждебное столкновение их, наделавшее шуму между парашкинцами, происходило при таких исключительных обстоятельствах, что по самой природе своей оно не могло повлиять на их отношения и вызвать в них жестокие чувства друг к другу.
Случилось это в церкви. Так как Епифан Иваныч отличался набожностью и не пропускал ни одной воскресной обедни, то понятно, что в конце концов он получил полное право становиться впереди всех и прежде всех прикладывался ко кресту. Петр Петрович долго не обращал на это внимания; но, случайно узнав об этом, а также убедившись собственными очами, что все без исключения парашкинцы скидают перед Епифаном Иванычем шапки, тогда как ему перестали и головой кивать, он решился дать своему воображаемому врагу урок. В одно воскресенье он это и сделал, внезапно явившись в церковь прямо с охоты.
Он был в венгерке, в высоких сапогах со шпорами и с хлыстом в руке. Хлыст, впрочем, он оставил за оградой, но зато сам так и явился в странном костюме, к удивлению всех присутствующих, никогда не видавших барина в церкви.
Пройдя вперед, Петр Петрович бесцеремонно сдвинул Епишку и сам стал на его место. Епифан Иванов побледнел, стал особенно набожно кланяться, но все-таки встал рядом с нахалом… Это было положительно нечестивое зрелище.
Во все время, пока длилась служба, Петр Петрович держал себя неприлично. Он ежеминутно оглядывался по сторонам, сморкался, засовывал руки в карманы панталон и наконец, к соблазну окружавших, обеими руками облокотился на перила, протянув ноги! Когда же обедня кончилась и крайне смущенный отец Михаил Архангелов вышел с крестом, то Петр Петрович столкнул Епишку назад и первый приложился… У Епифана Иванова по всему лицу выступил пот, и глаза позеленели; оскорбление, само собой разумеется, было ужасное.
Обедня скоро кончилась; народ вышел из церкви и с любопытством наблюдал за двумя предполагаемыми врагами. Епифан Иванов, по обыкновению, снял картуз и, кланяясь, громко проговорил: 'Петру Петровичу! Нижайшее!' Но Петр Петрович только кивнул головой, бросился на своего жеребчика Сашку и, насвистывая марш, поскакал к себе в усадьбу, вполне довольный произведенным эффектом.
Парашкинцы, однако, слишком рано заключили, что Петр Петрович и Епифан Иваныч — враги; это ошибка, за которую парашкинцы все-таки поплатились. Епифан Иванов не мог сердиться на Петра Петровича потому уже, что последний внушал ему невольное почтение, смешанное с инстинктивным страхом.
Что касается самого Петра Петровича, то и он скоро совершенно забыл обо всем происшедшем в церкви. К тому же в это время он снова влез на своего коня и по-прежнему принялся галопировать на нем. Временно он мог утомляться, слезать с коня и созерцать знаменитые икры; но совершенно забыть об 'старом дворянском коне' он был не в состоянии. Неминуемо он возвращается к старой мысли, которую можно выразить приблизительно так: необходимо встать в уровень с обстоятельствами.
Так думал Петр Петрович и чем больше думал, тем больше убеждался, что для него в его теперешнем положении встать в уровень с обстоятельствами самое неотложное дело, вне которого нет ни малейшей надежды удержать прежнее свое влияние.
Петр Петрович был человек передовой, не способный застыть в болоте рутины, и потому он с жаром принялся за осуществление мысли, озарившей его. Он уже мечтал о том, как он снова поднимется во мнении парашкинцев, какое образцовое хозяйство заведет и как станет искоренять невежество, разливая вокруг себя просвещение и культуру. Голова его деятельно работала в этом направлении, и планы без счету роились в его воображении. Он не ограничивался тем, что сам наслаждался своим измышлением, но деятельно распространял его, пропагандировал, наперед предсказывал фурор, который он произведет.
В губернском клубе, куда по временам собиралась вся губернская знать, он старался всех убедить в правильности своих воззрений. Он доказывал, что теперь, милостивые государи, волей-неволей приходится встать 'в уровень с обстоятельствами', что 'при теперешнем положении наука и знание — единственные орудия, достойные нашего просвещенного класса', и что 'было бы, милостивые государи, крайне грустно видеть культурный слой отказавшимся от своего истинного предназначения — служить проводником просвещения и рассадником плодов цивилизации'. Петр Петрович был красноречив, и его речи проникнуты были верой и симпатией.
Это была самая счастливая пора для Петра Петровича. Он верил и был воодушевлен. Его озарила мысль и придала прелесть его жизни; у него явилась цель и назначение, за которое можно положить душу. Никогда Петр Петрович не волновался так, как в это время, и никогда мысль его не была шире и увлекательнее! Когда после смерти отца он приехал в имение, то сразу почувствовал себя скверно; в своих собственных глазах он сделался ненужным человеком. В имении он очутился в положении потерпевшего кораблекрушение и волнами выброшенного на пустынный берег; он не знал ни того, где он, ни того, что ему делать, ни даже того, какими средствами жить.
И вдруг его озарила мысль, что он цивилизатор, пионер, который завладеет пустыней, покорит неведомых зверей и распространит вокруг себя мир и благодать. Это назначение должно было удовлетворить его материально и нравственно; эта цель должна была возвратить ему прежнее положение; эта же цель даст ему возможность помочь бедному человечеству вообще и парашкинцам в частности.
Воодушевление его продолжалось долго; но оно не могло длиться вечно. Оно кончилось, и кончилось самым ироническим образом.
Оказалось, что Петр Петрович говорил только для забавы своих слушателей, соклубников; оказалось, что будущие лендлорды, слушая его в клубе, воодушевлялись не его речами, а двухпудовыми осетрами, и только осетры могли привести их в восторженное состояние. Речи же оратора они выслушивали с посоловевшими глазами. Взбешенный таким открытием, Петр Петрович однажды под пьяную руку вымазал бараньей котлеткой лицо одному чревоугоднику, пригрозил другому спустить его с лестницы, наплевал на третьего, наплевал вообще на всех и больше никогда не показывался в клубе.
Он решился действовать один и на свой страх. Он хотел воочию убедить всех, что без помощи 'просвещенного класса' сумеет сделаться образцом. Но и здесь первые его шаги были шагами младенца. Первая машина, которая была с треском выписана, скоро как-то совсем исчезла, исчезла без шума и незаметно, оставив после себя одно тягостное воспоминание. При первых же опытах с ней произошло столько знамений и чудес, что ее принуждены были бросить; а один из работников Петра Петровича, Федя, впоследствии с ужасом уверял, что ему чуть-чуть голову не оторвало! Машина была брошена под сарай и долго стояла там, подверженная влиянию дождя, снега и всех непогод. Пользу же она принесла только в том отношении, что наглядно убедила всех в 'невежестве и недобросовестности наших рабочих'.
Собственно говоря, с этого момента и проявляется в Петре Петровиче склонность сообразовать свои действия с обстоятельствами и примириться с духом времени, не отыскивая особенной цели для своего существования. Потерпев неудачу в проведении в жизнь своих проектов, он немного опустился и плюнул на все. Он сразу остался без цели, без дела, без будущего. Пробовал он еще примоститься к всесословной волости, но и здесь оказался за штатом. Было бы странно истолковывать это последнее его увлечение корыстными видами. Он не желал только остаться на пустынном берегу и умереть от тоски и одиночества — только! Потому-то он и изыскивал все способы и меры, чтобы присоединиться к чему-нибудь, отыскать какое-нибудь дело, хотя бы и не особенно выгодное в съедобном смысле. Этот проект, приводимый им уже без прежнего жара и одушевления, сел на мель, встреченный, с одной стороны, равнодушием, с другой — победоносным хохотом; и Петр Петрович с той поры окончательно отказался от какого бы то ни было провиденциального назначения*. Он все бросил, а в одни хозяйственные дела не имел силы погрузиться. Хозяйство его поддерживалось само собой, а Петр Петрович жил сам по себе.
Это не значит, чтобы он отчаялся поставить на ноги свое падающее хозяйство; это только значит, что он вполне убедился в бесполезности своего вмешательства в имение, которое само себя поддерживает, не грозя окончательным разрушением. Такое консервативное положение дел временно удовлетворяло его; по отношению к своему хозяйству он занял выжидательную позу, наблюдая лишь за тем, что из всего этого выйдет? Наняв пять-шесть годовых работников и поручив наблюдение за ними шестому или седьмому, он
