усмехнулся: «Умный поймет».
Еще до того, как мне стали известны вышеприведенные подробности «доработки» рукописи Жукова, я, внимательно читая и перечитывая воспоминания маршала, видел многие страницы «не его текста», они выделяются своей чужеродностью, казенностью, тенденциозностью содержания. Встречаются и такие суждения, которые невозможно посчитать за жуковские, они противоречат его взглядам, характеру, убеждениям. При чтении и анализе таких мест у меня все сильнее укреплялось желание познакомиться с первоначальной рукописью Жукова. Я предпринял немало усилий, чтобы найти ее, но обнаружить рукопись не удавалось ни у родственников, ни в архивах. Это само по себе еще больше распаляло не только мое любопытство, но и убеждение — что-то не так в этом исчезновении рукописи. Почему ее прячут? Кто и зачем? И если это так, то в рукописи, наверное, много такого, что не случайно прячется.
И я стал искать Искал долго, упорно и терпеливо. Несколько лет.
И вот однажды очень хороший и добрый человек мне сказал:
— Я знаю, вы работаете над книгой о Жукове, может быть, вам интересно будет познакомиться с его первоначальной рукописью. Кстати, в ней многое поправлено, а вам, наверное, небезынтересно узнать подлинные суждения Георгия Константиновича.
Я не верил своим ушам! Неужели это не сон? Стараясь быть сдержанным (а внутри все кричало: Неужели? Неужели нашел?!), я ответил, что мне будет и полезно и интересно познакомиться с рукописью. Но точно ли это оригинальный вариант?
— Не сомневайтесь, — самый первый, с замечаниями на полях лиц очень высокопоставленных и с ответами на эти замечания самого Жукова
Я готов был оставить все дела и кинуться за этой рукописью, но разговор этот произошел во время заграничной командировки, в далеком Буэнос-Айресе. Я потерял покой, не мог дождаться возвращения на родину. Мне не верилось, я боялся, что не сбудется, что-то помешает мне получить рукопись для ознакомления.
Опасения мои оказались не напрасны — хороший, добрый человек засомневался, его смущали замечания на полях рукописи, сделанные людьми и сегодня очень влиятельными Я дал слово никогда никому не называть имени хорошего, доброго человека, что свято выполняю. Еще и еще раз выражаю ему благодарность от себя и от читателей за то, что он сохранил и дал возможность нам ознакомиться с подлинными мыслями и суждениями Жукова, которые дают нам возможность в какой-то степени восстановить и справедливость и образ Георгия Константиновича
Хочу привести только один пример, подтверждающий бесценность находки.
Характер человека проявляется в поступках, в манере речи, в жестах и даже в походке. Общественные поступки и дела показывают характер и масштабы личности. Рассуждая так, я заходил в тупик, читая в мемуарах Жукова такую фразу: «Массовое выдвижение на высшие должности молодых, необстрелянных командиров снижало на какое-то время боеспособность армии» И только вскользь, как бы мимоходом, о массовых репрессиях, о погибших талантливых сослуживцах, которых так не хватало в боях! Что это — нежелание «ворошить»? Хотел написать — «трусость», но с именем Жукова это так несовместимо, что, как говорится, рука не поднимается написать такое. Тогда — что же? Почему мужественный, всегда самостоятельно мысливший маршал не написал подробно об этой страшной беде нашей армии? Почему?!
Ответ я нашел в его рукописи. Все он написал! И отношение свое высказал крепко и прямо — по- жуковски. Например, опубликованная в книге маршала глава «Командование 3-м кавалерийским и 6-м казачьим корпусами» занимает 10 страниц, а в рукописи — 29. В книге это чужой, не жуковский по стилю и содержанию текст — сухой газетный отчет о некоторых международных событиях и становлении советской военной промышленности А в рукописи говорится честно и безбоязненно о репрессиях, которые опустошали ряды командного состава Красной Армии, и как сам Жуков едва не угодил в сталинскую мясорубку В соответствующем месте я приведу текст этой главы подробнее.
По ходу повествования я буду часто обращаться к подлиннику Жукова, это поможет нам пробиться к правде не только поступков маршала, но и событий тех лет[1].
Задумывались вы, уважаемый читатель, над тем, как пишется история? По моим наблюдениям, она пишется дважды, трижды, и каждый раз события истолковываются по-разному.
Не вдаваясь в другие области, бегло взглянем на историю Великой Отечественной войны. Все в ней вроде бы детально известно — операции, даты, имена, цифры, рубежи. Но до 1953 года в наших исторических трудах был явный перекос в сторону преувеличения заслуг Сталина в достижении победы в целом и во многих операциях был он назван «Великим полководцем всех времен и народов». Напомню еще про «десять сталинских ударов в 1944 г.».
А позднее, в конце пятидесятых годов? В шеститомном издании «Истории Великой Отечественной войны» и во многих книгах того периода виден иной акцент. Имя Сталина вычеркнуто и там, где это было необходимо, и там, где нельзя; возникла другая крайность — его пытались заменить именем Хрущева
А затем, в шестидесятых — семидесятых годах, появился и разросся до невероятных размеров новый конъюнктурный бурьян о том, что наши победы главным образом вдохновлялись с Малой земли и были одержаны на том пути, где «вел» 18-ю армию начальник политотдела полковник Брежнев. Писали об этом всерьез и так много, что он сам поверил в это и преподнес себе маршальское звание, пять геройских Золотых Звезд и орден Победы. По статусу все это дается лишь за дела и подвиги, совершенные на поле брани, и полковнику-политработнику никак не полагается.
Вот такой неприглядный путь сложился у нас при написании истории Великой Отечественной войны Стыдно нам будет перед потомками Наверное, наследники будут пожимать плечами и поражаться нашей непоследовательности в оценке великих дел, которые мы смогли совершить, но не сумели достойно и правдиво описать.
Здесь, мне кажется, пора сказать несколько слов о том, как написана книга, о жанре «литературная мозаика».
Одна из причин, почему в нашей литературе до сих пор нет современной «Войны и мира», на мой взгляд, в том, что писатели пытались решить эту труднейшую проблему в старой форме, то есть создать роман или эпопею. Но тема, масштабы событий так огромны, что они не поместились в рамки старого жанра. Для того чтобы охватить колоссальный размах великой войны, нужно не плавное повествование с описанием батальных картин, пейзажей, переживаний героев. Нужно что-то новое. Кстати, Лев Николаевич Толстой к концу жизни, опираясь на свой огромный и многолетний опыт, пришел к заключению, что в старых формах, в тех, в которых работали он и его современники, уже писать нельзя. Вот что он говорил об этом:
«12 января. Сейчас много думал о работе. И художественная работа: „был ясный вечер, пахло…“ невозможна для меня. Но работа необходима, потому что обязательна для меня. Мне в руки дан рупор, и я обязан владеть им, пользоваться им. Что-то напрашивается, не знаю, удастся ли. Напрашивается то, чтобы писать вне всякой формы: не как статьи, рассуждения, и не как художественное, а высказывать, выливать, как можешь, то, что сильно чувствуешь»[2].
Или вот еще — та же мысль:
«Мне кажется, что со временем вообще перестанут выдумывать художественные произведения. Будет совестно сочинять про какого-нибудь вымышленного Ивана Ивановича или Марию Петровну. Писатели, если они будут, будут не сочинять, а только рассказывать то значительное или интересное, что им случалось наблюдать в жизни»[3].
Не надо подозревать меня в нескромности и самонадеянности. Я не имею в виду себя как продолжателя Толстого, говорю лишь о форме изложения. Опираясь на мудрость, опыт и прозорливость великого мыслителя, да и не только его, а и многих других (что никогда не было предосудительным), я попытаюсь осуществить задуманное мною.
С необходимостью создания нового жанра, отвечающего задачам, которые стояли передо мной как писателем при создании широкоохватных литературных произведений, столкнулся я еще при работе над повестью «Полководец» И мне кажется, я нашел такой жанр еще в той книге. В предисловии к ней я назвал его мозаикой. Мозаика — это вид изобразительного искусства, широко распространенный еще в Древнем Риме. Она создается из отдельных плиточек, разноцветных кусочков, все вместе они составляют определенное изображение, картину. Вот и в своей мозаике я создаю из отдельных эпизодов, фрагментов и цитат художественную литературную картину. Если в обычном романе или повести писатель оперирует
