окончательно… По-моему, погибнем — все мы через тебя погибнем, лихач!.. Дело обстоит так: насущный хлеб (земля — мужику) и вино новое, не от камня, от сердца чудодеемое (с дочерьми — мужику)… Поняли меня?..
Вячеслав кивнул головой утвердительно:
— Конечно, мужику, не все же вам, сухопарым. Мужик — всему голова. Это я очень хорошо понимаю. И чую, к чему гнешь — в отставку меня хочешь, чтоб вот этого замухрышку… (кивок на Крутогорова). Не бывать этому!..
— Вот и дурак!.. — горячился Гедеонов. — Не твоего это ума дело… Пойми: земля (хлеб) землей, а вино новое (любовь царицы, скажем) — вином новым… Пока существует тайна вселенной, до тех пор и будет мучиться человечество со всеми своими революциями, достижениями, хлебом, свободой, счастьем. Но если тайна откроется? Тогда что?.. Тогда от великой скуки люди подохнут, мечтая о страданиях и чуде тайны… Ибо счастье человечества (и несчастье) — в искании, в созидании тайны, в творении вина нового… Пусть это вино новое — рабство — но человечество страшится вечной свободы, как и вечной жизни, как и вечной смерти. Любо ему умирать — и воскресать… и пить вино новое!.. Если победишь и убьешь смерть — открытие тайны тайн — можешь ли ты потом воскресить ее (смерть) для духа неутолимого вечной бездны твоей? И не адом ли твоя вечная жизнь тебе будет?.. Твой рай?.. Твоя свобода?.. Вот почему в тысячный раз повторяю — плюньте на жизнь и смерть — творите в вечном воскресении вино новое, не от камня, от сердца чудодеемое!
.. Ныне вино это — страсть, любовь ее и ее дочерей к мужику…
— Но это… Это кощунство!.. — завопил кто-то… — Это разврат, апокалипсический зверь!..
— А о чем же я говорю, как не об Апокалипсисе?.. — не унимался Гедеонов. — Сроки приблизились… Гибель неизбежна, если для человека и его творческий взлет не победит и Бога, и дьявола. Встретились лицом к лицу: Бог, дьявол и человек (до этого они блуждали где-то в потемках, прячась друг от друга). И встретились в России, мистическое значение которой в современном Апокалипсисе дано для всего мира (крушение царства через крушение духа в прелюбодеянии — и воскрешение в вине новом). Вот он, лихач, то есть вычеловечившийся черт (кивок на Вячеслава). Он взял ее, взял ее дочь (но не Тамару, врешь, анафема!) — претвори воду в вино. Мужик берет богиню и ее дочерей — ха-ха-ха!.. Но вино не было бы вином, если бы его не обновляли… если бы оно не бродило… И я говорю: вот Бог, вот черт, вот человек: бери, человек, жену земного Бога — бери и дщерей ее, царевен, твори вино новое, спасай положение!.. Слышишь, Крутогоров?.. Это к тебе относится. Все тебе прощу. Возвеличу тебя, небесный Бог благословит тебя сейчас. Царем —
в душах — будешь. Ну, так отвечай, согласен договор вина нового — страсти?
Загадочно молчал Крутогоров. Лихач-Вячеслав ерзал у зеркала, охорашиваясь. Рыдал в углу духовный, закрыв лицо руками и содрогаясь.
Тогда Гедеонов бросил в пустоту глухо:
— Значит, быть великому бунту. Вино новое будет творить сам Сатана. Оно и лучше. У Сатаны я пристроюсь, как у родного… Чтоб жить и душить мужиков (без этого я не могу). Эй, стража!.. Сюда!..
Стража тут как тут.
IX
Из раззолоченного гранитного дворца Крутогорова ночью же увезли в старую, облезлую крепость, в подземный каземат.
Везли Крутогорова шумными улицами. Жуткие вились за ним, с горящими глазницами, призраки. Острым западали в сердце ножом предсмертные ночные голоса и зовы: город гудел и выл, как стоголовое чудовище… заливал багровым заревом небо, кровавым заревом. Выбрасывал из своих пастей тучи смрада. И жрал, жрал молодые трепетные жертвы, разбросанные по заплесневелым мертвым каменным трущобам… Гул улицы не заглушал стонов людских.
Только двуногие веселились, разодетые, в раззолоченных, пропитанных кровью дворцах и капищах… Из-за огромных зеркальных окон, из-за дверей кабаков неслись визги, крики и песни скоморохов, публичных девок и актерш, пьяные голоса и грохот. А по улицам, черным развертываясь свитком, текли реки все тех же праздных, сытых, тупых и хищных двуногих животных. Но кто-то клял: о город, логовище двуногих, проклятье тебе! За слезы, за поругание чистых сердцем… Проклятье, проклятье тебе, палач радости, красоты и солнца! Проклятье тебе, скопище человекодавов, кровопийц и костоглотов, грабящих, насилующих и убивающих не как разбойники, дерзко и смело, а как тати — исподволь, скрытыми от глаз путями, во всеоружии знания и закона…
Проклятье же тебе, ненасытимый кровожадный вампир, вытачивающий теплую кровь из жил трепетных юношей и дев. Проклятье тебе, растлитель детей — цветов земли…
Проклятье! Проклятье тебе, город — Старгород…
Но откуда эти цветы жизни, цветы любви — девушки-русалки? Кто отнял у них зори и росы? Пленницы города, грезят в неволе они о невозможном… А тайная печаль отравляет их сердца: не увидеть им лесного яркого солнца — вечен их плен!.. Придет синяя весна, в далекую цветущую степь поманит и уйдет в лазоревую даль, оставив только синий туман и грусть… Это девушки-работницы дымных фабрик.
А любят же юныя солнце и радость! Любят же зори, шелест леса. Любят в знойный полдень мчаться в свежие луга, в океане цветов тонуть и вольной, сладкой и грозной отдавать себя буре!.. Но нет им надежды…
Пройди города и страны. Ты найдешь царицу-русалку, страстную и гордую. Увидишь плененного и неразгаданного сфинкса. Но не найдешь и не увидишь вольной русалки-работницы.
А они ли не вздыхают по воле? Они ли не тоскуют по невозможной всесожигающей любви, не зовут юношей в тайном и знойном одиночестве, не грозят им гибкими, тонкими руками и не обнимают их наедине страстно?
Ах! Русалки! Русалки! Одарены вы сердцем нежным, огненным и любвеобильным. Но кто отнял у вас зори и росы? Кто полонил вашу любовь?
Под солнцем и в электрическом свете улиц проходили перед Крутогоровым вереницы девушек- русалок, стройных, юных и гордых, одетых бедно и убого опечаленных тружениц, и в пышных мехах и бархате, с загадочными манящими глазами… Но не было среди них русалки-зарницы, дикого цветка, затерянного в темных лесах, — вольной и царственно прекрасной Люды.
Х
Хлеба в Знаменском выбило градом. Мужики голодали. Задумав обратить голодных в православие, поп Михайло с попадьей поехали в Старгород к Гедеонову за помощью.
В родовом гранитном гедеоновском дворце поп с попадьей в первую голову посетили мать Гедеонова, набожную старуху, скуля о лепте. Но старуха, узнав, что поп приехал, собственно, к генералу, побледнела и замахала руками.
— Нет, уж увольте…
Сына своего она прокляла, отреклась от него навеки.
— Если вам он нужен… то идите к нему, — отшатнулась старушка. — А меня… оставьте в покое… Без него я, может быть, и могла помочь… но с ним…
Крепко сжимала голову. Охнув, упала в кресло… (Это, впрочем, она делала всегда, когда дело касалось денег.)
Михаиле, щипля редкую рыжую бородку и моргая лу-патыми белесыми глазами, бормотал картаво:
