Ромашкин. И, стараясь оправдать свою секундную слабость, ухватился за эту мысль: упал он для того, чтобы перехитрить танк. Вскочив, Василий метнул бутылку в корму танка, грязную, покрытую копотью и снегом. Бутылка разбилась, слабо звякнули осколки. Но пламя, которое ожидал увидеть Ромашкин, не вспыхнуло. Все машины первой линии прошли невредимыми через траншею.
«Что же это? Почему танки не горят?» — растерянно думдя Ромашкин. Он взял связку гранат — четыре ручки, как рога, в одну сторону, и одна, за которую держать, в противоположную. Связка была тяжелой, Ромашкин кинул её вслед удаляющемуся танку, целясь в корму. Но связка, не пролетев и половины расстояния, упала на грязный снег. Ромашкин присел, чтобы не попасть под свои же осколки.
Рыча, приближалась вторая линия танков. Сквозь гудение моторов слышался крик пехоты.
И тут словно из-под земли выскочил Куржаков.
— Вы что, черти окопные, заснули? Почему пропустили танки? — Увидев Ромашкина, искренне удивился: — Ты живой? А почему пропустил танки? Пристрелю гада!.. — закричал Куржаков.
— Не загораются они. Я бросал бутылки, — виновато сказал Ромашкин.
— Бросал, бросал! А куда бросал? — кричал Куржаков так, что жилы надувались на шее.
Холодея от ужаса, Василий вспомнил: «Бросать бутылку надо на корму так, чтобы горючка затекла в мотор».
—Да что с тобой время терять! — Куржаков схватил бутылки и побежал наперерез танку — тот выходил на траншею немного левее. Ромашкин тоже с бутылкой ринулся за ним, метнул свою бутылку и, так как бежать было некуда, свалился на ротного.
Куржаков сразу завозился, сбрасывая с себя Ромашкина, и вдруг стал смеяться.
— Ты чего? — удивился Ромашкин.
— Бутылки-то не гранаты — не взорвутся, а мы с тобой, два дурака, улеглись.
Без всякой паузы Куржаков, стараясь перекрыть шум боя, скомандовал взводу:
— По пехоте — огонь! — Он стал стрелять, быстро двигая затвор винтовки.
Расстреляв обойму, Куржаков спросил:
— Где твои пулемёты, почему молчат?
Василий кинулся туда, где перед боем поставил ручные пулемёты. Самый ближний оказался на площадке, но пулемётчик, раненый и перебинтованный, сидел на дне траншеи. «Когда он успел перевязаться?» — удивился Василий и спросил:
— Ну, как ты? Стоять можешь?
— Могу, — ответил пулемётчик.
— Так в чем же дело? Надо вести огонь, — сказал Ромашкин, помог бойцу встать к пулемёту, а сам побежал дальше.
Второй пулемётчик был убит. Василий прицелился и застрочил по зеленым фигуркам. Они закувыркались, стали падать. Первый пулемёт тоже бил короткими очередями, и немецкая пехота залегла.
— Ага, не нравится! — воскликнул Ромашкин и прицельно стал бить по копошащимся на снегу фашистам. Подбежал веселый Куржаков:
— Видишь — дело пошло! Смотри, наш танк разгорелся…
Ромашкин оглянулся и увидел охваченный огнем, метавшийся по полю танк. Другой, со свернутой набок башней, дымил густым черным столбом, правее и левее горело ещё пять машин, это поработали артиллеристы.
Вдруг снаряды накрыли фашистов, залегших перед траншеей. В перерывах между артналетами они стали убегать из-под огня назад, к третьей линии танков, почему-то остановившейся. И тут из-за леса вылетели штурмовики с красными звездочками на крыльях и пошли вдоль строя немецких машин. Частые всплески от разрывов бомб, вздыбившийся снег, земля и дым заволокли всю нейтральную зону. Сделав ещё заход, штурмовики улетели. В поле чадили и пылали огнем подбитые танки. В одном из них рванули снаряды, бронированная коробка развалилась, из нутра её вырвались яркие космы огня.
— Так держать! — сказал довольный Куржаков и добавил: — Но учти: ты должен все делать сам. Я за тебя взводом командовать не буду. — Повернулся и ушел на свой наблюдательный пункт.
«Зачем он так?.. — пожалел Ромашкин. — Вроде бы все наладилось, и опять обидел. Но, с другой стороны, он прав, без него дело могло кончиться плохо. А я, лопух, растерялся, даже как бутылки бросать забыл».
До вечера отбили ещё одну атаку. Ромашкин чувствовал предельную слабость: сил не осталось, даже шинель казалась тяжелой. Вспомнил: «Сегодня мы не завтракали, не обедали, не ужинали». Вспомнил и ощутил, что совсем не хочется есть. Попить бы только. Чаю бы крепкого, горячего. Ромашкин обошел уцелевших солдат, сосчитал убитых, велел отнести их в лощинку позади траншеи. Вспомнил о раненых — они сами, без помощи ушли в тыл. Он глядел на почерневшие, осунувшиеся лица красноармейцев, и его поразило сходство с теми, которых они сменили. Теперь и его бойцы ходили как те, устало, вразвалочку, шинели на них испачканы землей и гарью. «Вот и мы стали чернорабочими войны», — подумал Ромашкин, и его охватила грусть от того, что война совсем не такая, какой он представлял ее.
За несколько страшных дней пребывания в штрафной роте, с короткими и кровопролитными атаками и рукопашными, Ромашкин, как это ни странно, не понял, не ощутил сути войны. Там было наказание истреблением, а не война, которую он изучал в училище и представлял совсем иной с её своеобразной романтикой и подвигами. И вот теперь в настоящем бою, в войне, которая велась вроде бы по боевому уставу, все обернулось другой стороной. Ничего в ней привлекательного, никакой романтики — только страх да смерть, настигающая людей повсюду, где бы они от нее ни прятались — в траншеях, блиндажах, лисьих норах и даже в стальных танках.
Когда начало смеркаться, за Ромашкиным прибежал связной.
— Командир роты вызывает.
На НП Василий встретился с тремя сержантами — это были новые командиры взводов. Кроме Ромашкина, ни один взводный не уцелел.
— Хватит мне к вам бегать, — беззлобно сказал ротный, и Ромашкин понял: в трудные минуты Куржаков бывал в каждом взводе. — Решил вызвать вас. Доложите о потерях.
Докладывали по очереди — по номерам взводов.
— Восемь убитых, четверо раненых, — сообщил Ромашкин.
— Раненых обычно бывает в два раза больше, а у тебя наоборот, — сказал Куржаков,
— В землянке сразу шестерых одним снарядом, — стал оправдываться Василий.
— А ты куда смотрел? Людей на время артобстрела надо рассредоточить по лисьим норам, пусть сидят. Будет прямое попадание — убьет одного, а не как у тебя — сразу целое отделение.
Куржаков решил не ругать лейтенанта в присутствии сержантов, но все же наставлял:
— Или вот ещё у некоторых с бутылками не получилось. Бросают, понимаешь, а танки не горят. Надо на моторную часть кидать. В башню или на гусеницы — бесполезно.
В землянку, согнувшись, влез комбат Журавлев.
— О, все начальство в сборе! Вовремя я пришел. Ну как, отцы-командиры? Живых накормили? Мертвые похоронены?
— Кормим и считаем живых. Мертвым спешить некуда, — ответил Куржаков.
— Сколько людей осталось?
— Полроты наберется.
— Сколько танков подбили?
— Два.
— У тебя же семь на участке роты стоит.
— Пять артиллеристы сожгли. Моих два.
— Считай все.
— Что же получится, я семь и артиллеристы семь укажут — в донесении четырнадцать будет. Кому это надо?
— Ты давай, не мудри, — холодно сказал Журавлев, — уничтожено семь — так и докладывай.
— Моих два, — упрямо сказал Куржаков, и ноздри его побелели.
— Ну ладно, математик, — сердито сказал капитан. — Получи вот карты. Сегодня прислали. Начштаба
