– Игнат, – устало сказал Иван, – сей человек был столькими страстями мучим, столькими желаниями, что токмо в делах опасных, где между жизнью и смертью ходишь, мог он утолить ту жажду. Способностей, талантов он огромных, а тратил их так, по пустякам.
– Жажду утолить он, видишь ли, хотел! – вдруг закричал Игнат. – Так пусть бы он в одиночку ее и утолял! Чего он нас смутил, на бунт подбил, плыть с собой подговорил? Какую такую свободу, волю, счастье нам даровал? Смерти одни, мытарства всякие, несчастья! Какое право он имел за всех решать, путь такой избрать, а не иной? Нет, хватит с нас боле бунтов – делом заниматься надобно. Вот я, к примеру, трактир держу и знаю, что дело мое другим полезностью оборачивается, мне ж – прибытком. Другой же человек в ином свою судьбу отыщет, третий – в третьем. А скопом в счастье людей не загоняют. Кажный свое счастьюшко по-своему лелеет да ждет его рожденья.
Помолчали. Потом Иван спросил:
– Слыхал о бунте Пугачева? Что ж, не хотел к нему примкнуть?
– Нет, Ваня, не хотел. Нас когда везли из Петербурга, его казаки в то время Оренбург уж осаждали. Но мы-то в себе запал мятежный уж угасить успели. Накушались...
– А я бы к ним пристал, – раздумчиво сказал Иван. – Жаль, что не было тогда меня в России.
Игнат отчего-то обозлился:
– Ну, ты ж у нас ерой навроде своего Бейноски! Не сидится вот таким на месте, все бы бунты да сраженья! Ну, что увидел ты с асмодеем тем? Какую постиг науку, что сделала тебя мудрей? Суетился, бесом мелким, полы кафтанчика францужского растопырив, порхал туда-сюда, туда-сюда! Куда ж таперь-то? Али опять в Европу?
Ваня долго думал, прежде чем ответил. Бороду взъерошив, сказал:
– С Беньёвским видел я немало. Учился все годы оные, в университете даже, но мудрости, пожалуй, не обрел. В Россию вот пришел, тут поживу. На службу, может быть, устроюсь. Потом же снова за границу укачу. Но есть и третий путь...
– Какой же?
Иван из кармана вынул пистолет, узорчатый, травленый, искусным оброном покрытый.
– Вот, Беньёвского подарок. Словно он своей рукой мне сей путь и указал...
– Не дури ты, Ваня! – с мольбой схватил его Игнат за руку. – Не дури! Сбрось ты спесь всю оную. Стань человеком, как мы, обыкновенным, русским. Сбрось кафтан немецкий! Навыдумывал ты все! Хочешь, замест той блудницы, которую своей рукой ты в воду кинул, свою я дочь тебе отдам, Аглаюшку? Пятнадцать ей всего годочков, ангел сущий. Отдам! Ты мужик еще не старый, умный мужик! Станем на пару трактиром володеть, расширим дело, завод построим после, может быть. Ну, берешь Аглаю?
– Нет! – решительно пихая в карман свой пистолет, сказал Иван. – До промысла низкого сего я не унижусь – достойней найду занятие. От дочери твоей я тоже откажусь – спасибо. В Иркутск пойду. Может, сыщется там для меня работа...
Иван поднялся, бросил на стол рублевик. Собрался уходить. В это время сидевшие в трактире пьяные уж мужички заспорили о чем-то, расшумелись. Игнат прикрикнул строго:
– Ей, вы! А ну-кась, морды свои онучками закройте живо! Разорались!
Устюжинов и Игнат стояли друг напротив друга и молчали.
– Зачем идешь? – спросил Игнат. – Вишь, ночь уж на дворе. Останься, утром двинешь.
– Нет, пойду я. Ты не сердись, Игнат. Дорога моей судьбою стала.
Шубу натянул, нахлобучил шапку, пошел к дверям. Игнат шел следом за Иваном, потому что знал, что больше никогда не свидятся они. Уже в сенях с кривой усмешкой, так походившей на Беньёвского усмешку, сказал Иван:
– Улетали за море гусями серыми, а вернулись тож не лебеди.
– Да, правда, – не понял слов Устюжинова Игнат, но кивнул.
Иван порывисто обнял Игната, прижался жаркими губами к его рябой щеке и быстро вышел. Просолов, не боясь мороза, за уходящим на крыльцо шагнул. Смотрел на то, как Ваня, сопротивляясь ветру, хлеставшему сухим и жгучим снегом, пошел по тракту. Его высокая фигура недолго маячила в кромешной мгле пурги и ночи, и скоро стоявший на крыльце Игнат уже не видел ничего, кроме заснеженной дороги.
