предпринять, иначе нервы не выдержали бы и могло произойти что-нибудь непредвиденное.
— Ну, пойдемте хотя бы по улице, — предложил он тоже полушепотом и заметил, как заулыбался незнакомец, довольный, должно быть, тем, что начало разговора оказалось для него успешным.
И, не произнося ни слова, они быстро пошли к набережной, потом Николай так же молча свернул направо, и скоро они уже стояли у самой кромки воды, там, где два сфинкса охраняли спуск к реке.
— Прошу вас, назовите свое имя и объясните толком, почему в вашу голову взбрела идея назвать меня… Николаем Вторым! — сказал Николай, глубоко засовывая руки в карманы галифе и правой рукой продолжая ощупывать пистолет.
Теперь уже незнакомец не улыбался, а смотрел на Николая с испытующей внимательностью, почти строго, будто осуждая собеседника за неуместный вопрос. Лицом он на самом деле был очень некрасив — с острым, вытянутым подбородком и очень широким лбом, оно было похоже на верхнюю часть песочных часов, — но глаза мужчины смотрели умно и проницательно, словно сообщая: 'Можешь и не пытаться меня обмануть — я все о тебе знаю'.
— Ваше величество, моя фамилия Лузгин, но она, я знаю, вам ничего не скажет. А между тем я был лучшим сотрудником Особого отдела Департамента полиции, одним из первых…
— Вы, значит, были… филером? — неприязненно посмотрел на Лузгина Николай.
— Нет-с, с филеров я начал свою карьеру, а уж закончил-то столоначальником — в хороших чинах, значит. Уж и послужил вашему величеству знатно, от многих бед ваш престол когда-то уберечь помог, но не со всем, понятно, наш Отдел справиться мог. Слишком уж многоголова оказалась гидра революции, фигурально выражаясь. Так что вы уж меня не опасайтесь — я вашему величеству и сейчас послужить рад. Как только увидел вас на Гороховой-то, так от превеликой радости чуть чувств не лишился, хотел было по неосторожности вам здравицу пропеть, да удержался, пошел за вами следом, поелику следить за людьми когда-то считал своей обязанностью и делал это отменно. Знаю даже, куда вы этой ночью в сопровождении статного господина изволили выезжать, — до самой резиденции вас сопровождал, до тех самых пор, покуда вы из дворца кой с чем не вышли. И поверите ли вы, государь, что я чуть не плакал, когда увидел вас в новом качестве, — вот, думаю, сколь силен дух у русских монархов, неистощим энергией, мощью и способностью к борьбе. Вот только в ум взять не могу: как же вам от Екатеринбургской чеки уйти удалось? Ну, наверное, потому, что хамы эти даже убить-то человека толком не умеют, а тем более если человек этот — русский царь. Хотя, вздохнул Лузгин, — что касается родственников ваших, то здесь такого не скажешь…
Николай насторожился, схватил Лузгина за плечо, и тот не отстранился, будто считал жест 'его величества' оправданным и допустимым.
— Какие родственники? Чего не скажешь? Извольте-ка прояснить суть дела.
Лузгин с миной вины и укоризны покачал своей конусовидной головой:
— Ба-ба-ба, ваше величество, а я-то полагал, что вы лучше меня обо всем знаете. Да разве не ведомо вам, что в Алапаевске случилось?
— Нет, ничего не слышал! — Николай ждал ответа и боялся его. — Что же произошло в этом… Алапаевске?
— Да как же, сестрица вашей супруги, великая княгиня Елизавета Федоровна, дядя ваш, великий князь Сергей Михайлович, Иоанн, Константин и Игорь, великие князья, князь Палий, все там кончину мученическую и приняли вскоре после того, как ваша казнь якобы состоялась. Из верных источников узнал, из самых верных. И о вашей смерти оттуда же…
— А с Мишей, с Михаилом Александровичем, братом моим, что случилось? задыхаясь, дергая за ворот кителя, спросил Николай.
Лузгин конфузливо посмотрел на свои ногти, стесняясь дать прямой ответ, — щадил Николая.
— Так ведь тоже почил, приняв мученическую смерть. Казнен-с ваш братец, государь.
С минуту Николай глотал невский воздух жадно, взахлеб, отвернувшись от Лузгина. Потом, проведя рукой по влажным глазам, дрожащим голосом сказал:
— Но это жестокие палачи, бесчеловечные изверги! Ну пусть я во всем виноват, так судите меня, а зачем же вместо меня казнить брата, моих близких и дальних родственников! Бессмысленно по своей кровавой жестокости! И это революционеры, строители нового общества!
— Нет, ваше величество, отличайте революционеров от тех, кто решил белую кость русского народа косой смерти скосить, расправиться со всей фамилией многовековых правителей Руси! Здесь задача иная, иная. Но вот вас-то Казанская Богоматерь своим покровом укрыла — благо-то какое! И семью вашу тоже, и наследника.
— Всех, — кивнул Николай, нахмурясь и глядя на серо-розовый гранит плит.
— Только вы, ваше величество, уж обороните себя сами-то, — продолжал говорить Лузгин, заглядывая в глаза Николаю, точно верная собака. — Не ровен час, встретит вас на улице кто-нибудь из старых, кто вас хорошо знал, да и донесет по сребролюбию на Гороховую, а вы ведь нам ещё могли бы пригодиться. Или хотите за границу скоренько уехать?
— Пока не знаю, — сказал Николай, а внимание его уже уцепилось за фразу Лузгина. — А кто это «вы» и для чего я мог бы вам пригодиться? Монархию восстановить хотите?
Лузгин потупился, улыбнулся хитровато-смущенной улыбкой:
— Да, собственно, я пока только об одном себе сказать могу. Представляю собой, так сказать, начало тайной организации, устроенной по понятиям, выработанным мною ещё тогда, как я с революционерами боролся: вхожу в осторожные сношения с чекистами, кой-чем плачу, выведываю многое, а заодно имею интересный такой архивчик, составленный мною ещё в давние поры. Ведь я сердцем чуял, что как ни лови бунтовщиков, а смута все же будет. Знал я еще, что смутьяны победят и станут потом правителями государства. Но на многих революционеров мы в Отделе нашем ещё в старые поры наложили узду — привлекли их на нашу тайную службу, и работали эти преобразователи устоев на два дома, этакие слуги двух господ были. И вот сумел я многие документы, изобличающие каверзное поведение этих деятелей, с собой забрать да хорошенько их припрятать. Если нужно будет, поднимем с вами такую бучу, что все их нынешние представители власти вцепятся друг другу в глотки. Но это лишь одна сторона моего дела. Занимаюсь я и тем, что свожу знакомство с работниками советских и карательных красных органов, от которых черпаю нужные мне сведения о махинациях и разных лихоимствах, чинимых работниками Совдепов и чеки. Колокол ударит, и закипят в моем котле такие козни, что взорвется тот котел и погребет под своими обломками всех Троцких, Урицких, Апфельбаумов и прочих Розенблюмов. Мне ж для успешной деятельности не хватает самой малости. Как думаете, какой?
— Право, не хочу вдаваться в детали всех ваших устремлений, если даже они и возведут меня на трон. Вы ведь этого хотите в итоге? — с неприязнью отвечал Николай.
— Ну конечно! — замечая неприязнь, но ничуть не конфузясь, воскликнул Лузгин. — А раз именно ваше величество я и вижу единственным законным претендентом на престол, то уж смело спешу обратиться к вам за посильным содействием. Мне, собственно, не хватает капиталов, чтобы не то чтобы платить за информацию, а для угощений: ведь нужно с человечком посидеть да потолковать о том о сем, а на столе по нынешнему времени негусто. Впрочем, и прямую взятку тоже порой в лапу сунуть приходится, но чваниться этим не нужно, коль цель вполне оправдывает эти, мягко говоря, некомильфотные средства. Вот и прошу вас, батюшка-государь, посодействуйте, дайте казны, а уж за мной дело не станет. И ещё раз советую вам: поберегите себя, измените внешность — ну, там, очки наденьте, сбрейте бороду, короче, станьте таким вот сфинксом до поры до времени.
И Лузгин со смешком небрежно кивнул подбородком в сторону каменного изваяния, возвышавшегося над ними, а потом с ещё большим лукавством на лице добавил:
— А что? Ведь это, если не путаю, тоже царь в сфинксе изображен — то ли Аменемхет, то ли Аменхотеп. Вот и вы будете каменным до пробития колокола, набата, таинственным таким идолищем будете, а я напротив вас тоже каменным стоять буду. И станем мы друг дружке в глаза глядеть, ибо только мы одни и будем хранителями нашей тайны. Ну так согласны выделить малую толику? Я ведь прекрасно знаю, что вы в Царское не ради воспоминаний и чистого воздуха ездили, — была у вас там немалая нужда…
Николай, слушавший какую-то юродствующую, но в то же время уверенную речь Лузгина попеременно то с негодованием, то с отвращением, то со страхом, а то и с недоумением, глядя на то, как менял форму его кривоватый рот, твердо сказал:
