красноармейце. Вошли в караульное помещение, и Томашевский, разыгрывая из себя рубаху-парня, сказал с легкомысленной беспечностью:
— Ну вот, заполучили мы эту контру. Теперь на Гороховую с ней без всяких проволочек.
— Нет, так не годится, — поднялся из-за стола одышливый пожилой начальник караула, — вначале предъявите документ на вывод арестованной. Где документ за подписью коменданта, товарищ Гольдберг?
Томашевский, боявшийся, что Николаю не хватит хладнокровия вовремя найти необходимый ответ, поспешил сказать с небрежной наглостью:
— Знаешь что, папаша, к своему коменданту с этим вопросом и обращайся — нам он ничего не дал. Запамятовал, должно быть, ваш мальчишка. Пропустите-ка скорее — нам некогда!
— Нет, постойте! — стал ещё более сухим и деловитым голос караульного начальника. — Что значит «запамятовал»? У нас такого не случалось, чтобы комендант забыл дать пропуск на вывод арестованной! Сейчас все выясню, спешить не надо!
И начальник потянулся за телефоном, поднял трубку и хмуро ждал, покуда провод, соединявший караульню с комендантом, донесет до него голос юного начальника тюрьмы. Но телефон молчал.
— Довольно странно, — обескураженно проговорил он наконец. — А ну-ка, Залинш и Викулов, быстро к коменданту — проверьте, где он и почему на вывод Вырубовой не дал бумагу. Очень странно… — повторил он снова, исподлобья бросая взгляды то на Николая, то на его спутника.
Когда караульные вышли, в помещение оставалось ещё человек восемь задремавших у пылающей «буржуйки» солдат. Винтовки были в пирамиде. Внезапно Томашевский ударил себя по лбу ладонью, будто вспомнил что-то очень важное:
— Ах да, совсем забыл! Мне же ваш комендант на самом деле пропуск дал. А я-то, забывчивый какой, его в кобуру пихнул — карманов-то нет!
Он откинул крышку лакированного маузеровского ящика и полез внутрь, словно на самом деле пытался выудить оттуда пропуск, но вытащил не бумажку, а пистолет, который тут же был наведен прямо в середину лба караульного начальника, от неожиданности резко отпрянувшего назад и принявшегося ловить ртом воздух.
— Дядя, разрешите выйти без шуму и лишней крови… — сказал Томашевский. Переводя ствол маузера с одного караульного на другого, он заметил краем глаза, что Николай держит караульных на прицеле.
И, не дожидаясь ответа, Томашевский, решительно взял под руку Анну Александровну, едва не падавшую в обморок от переживаемого страха, повел её к выходу из караульни, а ствол его маузера продолжал грозить смертью оставшимся.
— Скорее, к экипажу, скорее! — торопил он, почти неся на себе Вырубову, ноги которой подкашивались от ужаса. — Николай Александрович, берите вожжи, а я тут, сзади — нужно их задержать!
Рессорная коляска сильно качнулась, когда они забирались в нее. Застоявшиеся на морозе лошади рванули вперед так резво, что Томашевский чуть не выпал из коляски. А из караулки уже выбегали солдаты, успевшие разобрать винтовки, и палили в уезжающих, но тут же двое из них, сраженные пулями Томашевского, устроившегося на заднем сиденье, распластывая руки, хватаясь ими за воздух, будто в нем желая найти опору, неловко упали в грязный снег тротуара и обагрили его своей молодой кровью. А коляска с возницей, в котором ни один человек во Вселенной не узнал бы сейчас бывшего русского монарха, неслась вперед, заставляя редких прохожих прижиматься к стенам домов, покуда не скрылась за углом ближайшего к тюрьме здания.
— Анна Александровна, вы не узнаете меня? — спросил Николай Вырубову, оборачиваясь с козел к женщине, заботливо укрытой нарочно припасенной шубой.
Вырубова, щуря свои близорукие глаза, глянула на безбородое лицо человека в кожанке, лихо правившего лошадьми, и светлая радость озарила её лицо, в каком-то экстазе она протянула к нему руки и прошептала:
— Господи Святый, услышал Ты мою молитву и спас государя земли русской! Слава Тебе, Всеблагий!
Николай, описывавший события своей жизни, последовавшие после его спасения в Екатеринбурге, довольно скупо, точно детали совсем и не интересовали его, вопреки правилу, сделал довольно подробную запись, относящуюся ко времени, когда Анна Вырубова вошла в квартиру Романовых. Поелику эти страницы дневника не только интересны тем, что в них видны мотивы дальнейшего поведения Николая-царя, но и дают представление о руке Николая-литератора, мы их представляем читателю без искажений и комментариев.
'Право, у женщин слезные железы содержат неисчерпаемое количество влаги. Аликс и Аня, как она называла свою подругу, долго плакали, припадая поочередно головами к груди, заключая друг друга в жаркие объятия и говоря всякий вздор. Затем они не меньше времени молились перед единственным оставшимся в квартире образом, перед которым, впрочем, стояли и я, и дети, и даже Кирилл Николаевич. А потом, когда бедная Вырубова, полуголодная, давно не мытая, истерзанная постоянными допросами, переводами из тюрьмы в тюрьму, страхом расстрела, терзаниями о нашей судьбе, приняла более или менее нормальный облик, начались взаимные рассказы о пережитом. О нас рассказывала в основном Аликс, и Анна все время плакала и то и дело крестилась, благодаря Бога за наше избавление. После описания наших мытарств стала живописать свои Анна. Претензии к ней со стороны Временного правительства, а потом и большевиков заключались в основном в том, что ей не могли простить близость с нашей семьей. Пока я слушал страшный рассказ Ани, переводил взгляд с её лица на лицо Томашевского, геройское поведение которого при спасении Анны у всех вызвало восторг, особенно, как я заметил, у Маши и Алеши, смотревшего на Томашевского глазами влюбленной девушки, в моей голове окончательно оформился один план.
Вот два человека, думал я, преданность которых нашей семье беспредельна. И, освобождая Вырубову из тюрьмы, я действовал, побуждаемый своими дальними планами, а не потому, что очень любил эту особу. Итак, я отправляю семью за границу, потому что терзаться страхом за их жизнь больше не могу — мне это тяжко и неприятно. Томашевский и Анна, покуда я, оставаясь в России и стремясь к своей цели, не добьюсь наконец её достижения, станут теми, кто сумеет заменить меня. Дочерям я уже не нужен, им нужны мужья, и за границей они отыщут их с превеликим проворством. Анна же будет заменять меня Аликс, а Томашевский — Алеше. Уверен, что этот благородный, но в общем-то ограниченный человек станет тем, кто сумеет сделать из сына настоящего мужчину, достойного принять позднее из моих одряхлевших рук венец русского монарха.
Итак, моя совесть такого рода соображениями была успокоена весьма надежно, но оставалось теперь решить, каким же образом я сумею отправить семью через границу, а сам останусь в России. Если бы я предложил такой вариант своим близким, они бы никогда не приняли его. Тогда я решил прибегнуть к одной хитрости, рискованной, но сулящей мне успех.
— Скажите, какие способы вы намерены предложить нам для переправки через границу? — спросил я как-то раз у Томашевского.
— Всего один, — сказал он. — Как я уже говорил, есть начальник одной пограничной заставы на финской границе. Он-то за хорошее вознаграждение готов заставить своих подчиненных смотреть в другую сторону, когда мы станем пересекать пограничную реку по льду. Сейчас, кстати, самое удобное время… — сказал и почему-то смущенно осекся Томашевский.
Конечно, я понимаю причину его смущения: если здесь, в большевистской России, избавившейся от аристократов, он, плебей, ещё может рассчитывать на руку Маши, хотя бы в благодарность за свои услуги нашей семье, то в Европе, где мои дочери могут подыскать себе куда более достойных женихов, он останется не у дел. Ни я, ни Аликс никогда бы не допустили столь неравного брака.
— Скажите, до границы мы дойдем при помощи проводника? — спросил я, не желая замечать сконфуженности героя.
— Я уже был на той заставе и мог бы взять на себя роль этого проводника, но необходимо вначале договориться с теми, кто примет нас в Финляндии: едва мы поднимемся на финский берег, там будут находиться сани, чтобы быстро доставить нас в любой их населенный пункт, где имеются органы власти. Им-то мы и должны будем сделать заявление, что являемся эмигрантами по политическим соображениям.
