— А для особенных клиентов и плата особенная, — не моргнув глазом, отвечал сомневающемуся Николай, набрасывая на аппарат чехол. — В следующий раз ступайте к Темкину или к Векслеру, если вам мои условия не подходят. Впрочем, вчера снимал полпреда Жировского, так он не жаловался…
И вот однажды Николаю позвонили. Он в это время, правда, находился не дома, а в ателье на проспекте Володарского, и сотрудник мастерской на бывшем Невском сообщил, что его желают видеть, чтобы сняться, четыре гражданина, 'с виду приличных очень'.
— Ладно, еду, — коротко ответил Николай и уже через пятнадцать минут входил в свой основной салон.
Сидевшие там мужчины расположились на кожаном диване по-свойски, развалясь, покуривая, о чем- то перемигиваясь. Когда Николай вошел, они, однако, встали, и один из них, низкорослый и уже седой, пряча за спиной окурок, заговорил:
— Э-э, нам бы карточку у вас заказать, с наших вот персон, коллективную, или, как раньше говорили, артельную! — и рассмеялся неискренне и деланно.
— Прошу вас в соседний зал, — сказал Николай, указывая рукой на дверь. — Какой формат желаете? Кабинетный?
— Да, кабинетный вполне нам сгодится, — весело крикнул все тот же человек, обнажая фарфор вставных зубов. — С декорациями не беспокойтесь, нам что-нибудь попроще, без всяких там чертей и амуров.
— Чертей и амуров не держу, — приготавливая аппарат к съемке, говорил Николай, — впрочем, как вам будет угодно. Садитесь на тот диванчик, или пусть двое сядут, а двое встанут по краям.
'Где-то я уже видел этого человека, — подумал Николай. — Вон того широкоплечего, с бородой'.
Наблюдая за тем, как мужчины устраиваются для съемки, грубовато подталкивая друг друга, клоунски поправляя галстуки и подтягивая брюки, Николай догадался, что пришли они сюда совсем не ради фотоснимка, а для чего-то иного.
— Итак, господа, вы уже устроились? — желая казаться веселым, спросил Николай, вставляя в аппарат кассету с пластинкой. — Так позвольте — я на вас взгляну через объектив.
Когда Николай, накинув на голову черное сукно аппарата, нашел четверых клиентов в окошке объектива, то увидел, что теперь в руке каждого из них был зажат пистолет или револьвер, наведенный прямо на него.
— Товарищи, право, не понимаю, что здесь происходит? — выпростал Николай свою голову из-под сукна. — Вам что, угодно сниматься с револьверами?
Мужчины дружно рассмеялись, спрятали оружие в карманы и вразвалочку подошли к аппарату, остановились в двух шагах, а низкорослый седой обладатель великолепных вставных зубов скомандовал, подражая цирковым гимнастам:
— И-и-и раз!
Они поклонились в пояс, дружно, и было ясно, что этот шутовской поклон был у них тщательно отрепетирован, — уж больно славно все получилось.
— Будь здрав, царь ты государь наш православный, Николай Александрович! Многие тебе лета! — вместе с перегаром выдохнул прекраснозубый. — Пришли к тебе не ради забавы, а токмо одного почтения для, смиренные и склоняемые пред тобой. Не гони, а разреши слово молвить!
Николай, сохраняя самообладание, готовый в жизни, которую сам для себя избрал, ко всяким неожиданностям, спокойно сказал:
— Граждане, вижу, актеры? Им угодно пошутить? Так и ступали бы на сцену, господа. В Театре «Буфф» сегодня дается какой-то водевиль.
— Андрюха! Ванька! А ну, тикать отсюда в предбанник! — вдруг взвизгнул низкорослый, толкая обеими руками двух своих товарищей, способных, судя по их могучим фигурам, свернуть ему шею безо всякого труда и зазрения совести.
Когда два странных клиента ушли, безропотно повиновавшись приказу, Николай сказал:
— Ну, а теперь-то, товарищи, мне кто-нибудь объяснит, в чем дело? Ваше странное обращение ко мне, скорее всего, связано с тем, что я ношу фамилию Романов?
Низкорослый, меняя свой прежний фатовской тон на какой-то сумрачный, ответил:
— Не только с этим, почтенный гражданин Романов, не только. Но давайте сядем. Нам так покойней будет вести беседу…
Все трое присели на диванчик рядом с античной тумбой, на капитель которой оба визитера тотчас принялись сбрасывать пепел со своих зажженных папирос.
— Позвольте же нам наконец представиться, — как-то неожиданно резко вскочил с места низкорослый, протягивая руку. Николай поднялся тоже, пожал протянутую руку, а визитер, по-гусарски коротко поклонившись, сказал: Штильман, имею честь! А вот это мой старый друг, Барковский, так что мы в паре вроде Гоги и Магоги, Розенкранца и Гильденстерна, — принимайте!
И Штильман, перегибаясь, захохотал, указывая рукой на своего угрюмого товарища, имевшего очень короткий, вздернутый нос, но выдающуюся вперед лошадиную челюсть.
'Господи! — подумал Николай. — Да это какие-то сумасшедшие или кокаинисты!' Но эта мысль мгновенно и успокоила его.
— И все-таки, чем же я вам могу служить? — спокойно спросил у заливающегося мелким смехом Штильмана Николай.
— Как чем, как чем? — продолжал хохотать Штильман. — Очень многим! Только давайте по порядку, с самих яиц Леды начнем.
— Да с каких таких яиц! — внезапно разозлился Николай. — Или вы будете говорить ясно, без экивоков и вывертов, или же я сейчас же вызову милицию!
— Ах, ти-ти, — надул отвислые щеки Штильман и покачался корпусом, уперев руки в боки. — Так мы и испугались вашей милиции! Вам бы её бояться надо, ваше драгоценное величество! Вы бы лучше не грозили нам фараонами, а посоветовались бы совместно, как нам разрешить один вопросик, очень такой корректный и щепетильный. Вы зачем же нашу дойную коровку, к сладким сосцам которой прильнувши мы очень себе спокойно жили, взяли да и отдали на бойню?
Штильман поднялся, принялся ходить по освещенному электричеством помещению, с улыбкой разглядывая Николая, смотрел как-то боком, по-петушиному.
— Ах, ти-ти какой непонятливый стал! И тогда, ещё в девятьсот шестом году, не понимал, что ходит по канату, как в цирке, а кичится тем, что самодержец, са-мо-дер-жец! Не понимал, не знал, что я, часовщик Штильман, мелкий русский еврей, ненавидевший все эти русские погромы, ценз оседлости и всякую мерзопакостную гадость, могу при помощи фунта динамита разрешить все проблемы страждущего российского народа!
— Ну, и почему же вы, сударь, не применили свой динамит? — сложил на груди руки Николай и гордо посмотрел на Штильмана. — Где же ваше проворство, бесстрашие, любовь к людям? Или вы увлеклись делами, куда более далекими от задач революционных, идейных? К примеру, ограблением банков? В Кишиневе, я слышал, какой-то Штильман и какой-то Барковский вкупе с очаровательной левой эсеркой экспроприировали, как у вас говорится, два миллиона по старому золотому курсу.
Николай понял, что имеет дело с теми самыми соратниками Царицы Вари, о которых ему говорил Лузгин.
— Боря, — сказал Барковский, — этот бывший русский царек на самом деле много знает! Чего ждать, пусть попробует нашей кашки, а то будешь разводить с ним антимонии! За все прошлое расплатится сейчас!
Николай не знал, за какое, собственно, прошлое он должен платить этим людям, но понял, что имеет дело с отъявленными мерзавцами, готовыми на самое тяжкое преступление.
— Да, господа, я знаю о вас немало. Знаю также, что Варвара Алексеевна вас надула и вы остались ни с чем. Но я-то тут при чем? Виновата, скорее, ваша революционная мораль. Впрочем, не о ней ли вы говорили как о дойной коровке с изумительными сосцами. Вы правы, сосцы у неё на самом деле замечательные, но что делать, мне пришлось пожертвовать ими ради чести своей семьи и лично своей чести.
— Ну, вот за этим-то мы и пришли к вам, августейшее величество, гадко улыбнулся Штильман,
