Убийцы прошлого

больше, чем участники Тайваньской кампании, которые посвятили себя целям поважней, чем рынки Китая. Да, информационные технократы, и мой отец в их числе, купили правительство, и с тех пор все законодательные инициативы и материальные ресурсы были отведены от программ регулирования, от медицинских и экологических исследований, от сферы образования, от программ помощи отсталым странам — даже от военных разработок — короче, от всего. Все сэкономленные таким образом средства были брошены на подъем старых рынков и создание новых.

— Допустим, — согласился я, от близости Ларисы чувствуя себя все более непринужденно. — Предположим, я согласен с вами — так что с того? Вы сами говорили, что подобное на протяжении человеческой истории происходило не раз.

— Нет, Гидеон, — сказал Жюльен Фуше, охватывая мясистой рукой крохотную чашку с эспрессо. — Малкольм сказал отнюдь не это. Начало событий было, возможно, не таким уж оригинальным, но каким будет их финал? Аналогов тому, что происходит сегодня, в мировой истории попросту нет. Плотину прорвало; человеческое общество, и без того пресыщенное избытком информации, теперь в ней просто захлебывается. Скажите, вам ведь знакомо понятие 'локальный экстремум'? Момент, после которого темп и интенсивность процесса возрастают так резко и радикально…

— …что количественные изменения переходят в качественные, — закончил я за него. — Да, профессор, я в курсе.

— Ну, в таком случае, — продолжил Фуше, — позвольте довести до вашего сведения, что мировая цивилизация только что достигла этого момента.

Некоторое время я сидел молча. Пусть его слова звучали совершенно неправдоподобно, но просто так отвергнуть их я не мог — слишком серьезен был источник сведений.

— Вы хотите сказать, — наконец решился спросить я, — что последние поколения информационных технологий качественно настолько превосходят все мировые достижения прошлого — такие, как, скажем, печатный станок — что их внедрение повлечет качественный сдвиг в самой структуре общества?

— Precisement,[3] — согласно кивнул Фуше. — И не удивляйтесь, доктор. Создатели этих технологий уже столько лет твердят, что они несут огромные сдвиги. А мы, — те, кто собрался здесь, — считаем эти изменения… — подбирая подходящее слово, он отпил глоток эспрессо, — зловещими.

Затем настал черед Леона Тарбелла.

— Гидеон, 'век информации' не породил никакого свободного обмена знаниями, — сказал он. — Все, что у нас есть — это свободный обмен некими данными, которые бесполые стражи инфотехнологий сочтут дозволенными.

— Да и сама сущность этих технологий подразумевает, что никакого реального, адекватного знания больше не существует, — добавил Эли Куперман. — Ведь обрывки информации, которым эти стражи позволяют просочиться сквозь системы доставки, крайне беспорядочны и принципиально неверифицируемы. Причем в лучшем случае это просто неверные сведения. В худшем — намеренная, расчетливая ложь, простенькая либо затейливая, масштабная, подкрепленная сфабрикованными доказательствами и подделанными цифровыми изображениями. А возможность проверить источники сведений появилась слишком поздно, — когда эти технологии уже завоевали мир.

— И не забывайте, — присовокупил Иона Куперман, — ведь уже не одно, а несколько поколений детей выросло только на этих модифицированных, некорректных данных…

— Эй, эй, помедленней! — заорал я, подняв руки. Последовала передышка. Я глубоко вдохнул. — Все это выглядит как какая-то теория заговора, худшего разбора технопаранойя. Ради бога, да с чего вы решили, что люди спокойно съедят фальшивку, которая приведет к изменению фундамента целых обществ?!

Воцарилось странное молчание. Затем все, один за другим, обернулись к Трессальяну. Не глядя на меня, он медленно развел пальцы, затем сжал их. Через некоторое время он все же поднял на меня глаза, улыбаясь незнакомой блуждающей улыбкой.

— Видите ли, мы знаем это, доктор, — тихо произнес он, — поскольку этим мы занимались и сами.

— Вы?

Трессальян кивнул.

— Правда, всего лишь несколько раз. И позволю себе заявить, что самое выдающееся дело такого рода у нас еще впереди — если вы нам поможете.

— Но… — Я пытался понять. — Но мне казалось, вы против таких действий.

— Ну да, против. — Трессальян с трудом развернул свое кресло и подкатил к самому переднему краю купола. Его голос наполнился гневом и отвращением. — Человеческое общество поражено болезнью, доктор. Да, это бестолковое и ограниченное общество заражено информационной чумой. А чем занимаемся мы? — Успокаиваясь, он устремил взгляд в мрачное темнеющее небо. — Если повезет, наша работа станет антибиотиком, который толкнет общество на борьбу с инфекцией. Это при условии, — его черты исказила мука сомнения, — что мы не уморим пациента.

Я хотел было просить Трессальяна пояснить эти странные слова, но вдруг корабельная сирена запела вновь. Слейтон объявил, что мы снижаемся до 'крейсерской высоты' — это невинное выражение, которое я скоро выучил, означало не путешествие для развлечения, а полет на высоте нескольких сотен футов над землей, как это было во Флориде, когда я впервые ступил на борт корабля. Все вскочили и сгрудились вокруг Трессальяна. Волнение росло. Я как мог старался не отстать от остальных, но все равно двигался замедленно, так как мне нужно было переварить услышанное. Неужели все это говорилось всерьез? Неужели они все на самом деле верят в манипуляции с распространением в обществе важной информации — да еще и для того, чтобы донести до этого самого общества, до чего в наше время просты — и опасны — подобные обманы? Бред, бессмыслица…

И тогда, все еще трепеща от близости Ларисы, я припомнил кадры убийства президента Форрестер с диска, который дали нам с Максом. Уже год как миру успешно скормили версию этого события, которая даже отдаленно не напоминала правду. А теперь сильнейшая мировая держава собирается применить военную силу на основании содержащихся в ней сведений — сведений, сфабрикованных Трессальяном и его командой, которые сейчас торопятся успеть к началу схватки, чтобы — что? Просто наблюдать за событиями? Вместе с чудо-кораблем принять в них участие? Или управлять событиями, навертев еще больше информационных фальшивок? Почти страшась узнать правду, я молча отвернулся к окну и стал вместе с остальными вглядываться в окружающую нас темноту.

Даже в смятении, я не преминул отметить, что высота нашего полета снова изменилась, хотя на внутреннем давлении это никак не отразилось. Мы снова летели низко над водой, и я с изумлением узнал, что на сей раз это были воды Аравийского моря — и, следовательно, что в стратосфере скорости нашего корабля превосходят скорости любого сверхзвукового самолета. Пока я смотрел на освещенные луной волны, проносящиеся внизу под нами, Лариса повернулась и прошептала мне на ухо:

— Я не то чтобы не согласна с тем, что они говорят, доктор, — уверяю вас, что я разделяю их мнения, — но попробуйте просто забыть о них и насладиться полетом. Неужели какая- нибудь философская дискуссия может заставить биться ваше сердце сильнее, чем этот корабль? Сомневаюсь. Так что в своих раздумьях о том, присоединяться к нам или нет, подумайте и об этом. — Я обернулся к ней. — Вы и я могли бы объехать весь мир, побывать в любом его уголке, и никто нам не помешает, все правила будем устанавливать мы сами. Ну как, вы в игре?

Я снова взглянул в иллюминатор.

— Господи… я бы сказал, что да, — неуверенно ответил я и попытался овладеть собой. — Но все это так… Словом, импульсивность никогда не была мне свойственна.

Она сдержанно улыбнулась мне.

— Знаю.

— И что, это вас не смущает?

Она хмыкнула.

— Смущает, но не слишком. В конце концов, это одно из тех качеств, за которые мы вас выбрали. — Она легко коснулась моей щеки. — Но лишь одно из них…

Не поворачиваясь, Трессальян громко окликнул нас:

— Сестричка! Прости, что отвлекаю вас — но, может быть, ты объяснишь, какой путь выбрала к цели? К географической цели, я имею в виду.

Лариса, помедлив с ответом, бросила на меня еще один изучающий взгляд.

— Валяешь дурака, братец? Мы снизимся к югу от Карачи, затем по долине Инда поднимемся на север. Радарам мы не по зубам, а река — это мертвая зона после ядерных ударов Кашмирской войны, так что никто нас не увидит. Потом на тридцать пятой параллели повернем к западу, пока не упремся в Гиндукуш; затем — на север, к долине Амударьи. Нужный нам лагерь разбит вдоль афганской границы с Таджикистаном. Мы прибудем сразу после восхода солнца, как назначено. К тому времени аппаратура будет готова.

— Отлично. — Как только на горизонте слабо показалась темная прибрежная полоса, Трессальян отвернулся от прозрачного проема и остановил взгляд на мне. — Тогда, доктор, задавайте ваши последние вопросы.

— Вопросы… — протянул я, пытаясь сосредоточиться. — Да, вопросы у меня есть. Но сейчас я хочу знать только одно, — я нарочно подошел и наклонился, чтобы заглянуть ему в лицо. — О каком вранье, вроде истории об убийстве Форрестер, я еще не знаю? Какую ложь я держу за правду?

— Вы имеете в виду, — ответил Трессальян, — информацию, делающую ваши представления о реальности абсолютно ненадежными?… Ее заведомо больше, чем вы подозреваете, доктор. И, вероятно, больше, чем вы сможете поверить…

Глава 16

Как описать то, что последовало дальше? Как объяснить, что из скептического (хоть и очарованного) наблюдателя абсурдных (если не безумных) прожектов Малкольма Трессальяна я стал их рьяным участником? В этом сыграло роль многое, и не в последнюю очередь та саднящая рана, которую нанесло мне убийство друга, произошедшее на моих глазах, — а также то, что с начала событий мне ни разу не удалось нормально выспаться.

Но мое мгновенное духовное преображение, нельзя оправдать одним лишь нервным и физическим истощением. Каскад интеллектуальных, зрительных и физических раздражителей, что обрушился на меня в те предутренние часы, обратил бы в истовую веру любую из закоренелых в скепсисе душ. Все это я говорю вовсе не в оправдание своих поступков, — мои слова скорее свидетельство всему слышанному, виденному и пережитому с тех пор, как мы приблизились к побережью Пакистана и вторглись вглубь континента.

Слова Ларисы оказались правдой: долина некогда прекрасной и щедрой реки Инд, колыбель одной из величайших и таинственнейших цивилизаций древности, в ходе идущей и поныне индийско-пакистанской войны за Кашмир обратилась в радиоактивную пустыню. Но утверждения моей прекрасной спутницы о необитаемости долины было, строго говоря, не вполне верным. Мчась над руслом реки, чьи берега были густо усеяны разлагающимися телами и белеющими скелетами, мы несколько раз видели группы местных жителей — вероятно, самых несчастных и жалких людей планеты. Фермеры и крестьяне с безнадежно искалеченными телами и безнадежно искалеченными жизнями — следствие непримиримого национализма и религиозного фанатизма обеих сторон, как врагов, так и их собственных соплеменников. В свете луны, хромая и подволакивая ноги, эти немощные призраки спускались с холмов к реке, чтобы наполнить ведра ее отравленной водой и затем вскипятить ее в бессмысленной попытке обезвредить атомный яд. Тогда они смогут протянуть несколько дней или недель, обреченные на расплату за прегрешения своей нации, отвергнутые теми, кто выжил, словно радиоактивные прокаженные.

Все мы были угнетены увиденным. Даже мое неуемное любопытство к новым товарищам исчезло без следа. Но хуже всех пришлось Малкольму. Всем известно, что зарождение в Индии на рубеже столетий новой, особо воинственной кровожадной волны национализма совпало в этой стране с ростом экономического и социального доминирования информационных и сетевых технологий. От Ларисы я узнал поздней, что Малкольм всегда считал своего отца и подобных ему людей лично ответственными за то, что созданные ими системы могли применяться — и применялись — для умножения лжи и ненависти в обществах, подобных индийскому. Применялись эти системы бездумно, беспорядочно и бессмысленно, точно так же, как на рынки проталкивались обычные потребительские товары.