— Накануне вечером Селена напоила меня черничным соком, который я очень люблю, и мы сели на крыльце разглядывать звезды. Мы часто так сидим и смотрим на небо. Я как раз искала Кассиопею, когда Селена вдруг предложила мне поехать на летние каникулы на Сицилию — к своей подруге по имени Валерия. Мол, у той дом на море, в Таормине,[2] у подножья Этны, возле самого пляжа, и дочь — моя сверстница. И показала билет на самолет. Я не поверила своим ушам, я просто не могла понять, почему мама ничего не сообщила мне заранее. Поэтому повела себя не так, как она ожидала. Я не запрыгала от радости, не бросилась ей на шею и не помчалась примерять прошлогодний купальник. Я всего лишь спросила, как ей могло прийти в голову, что я захочу провести лето без нее, у чужих людей, в чужой стране.
Тогда мама занервничала, и у нее начал косить глаз. У нее всегда косит глаз, когда она сильно нервничает. Ей явно не хотелось, чтобы я догадалась, что ей нужно меня сплавить. Поэтому она притворилась, будто ничего особенного не произошло, и стала оправдываться. Мол, эта мысль пришла ей в голову случайно, когда Валерия позвонила и похвалила ее комиксы с Зарко. Что, мол, ей понравилась эта идея и она тут же купила билет, чтобы сделать мне сюрприз. Селена сказала, что если я не хочу ехать, она его сдаст. Но лучше мне как следует подумать, потому что дочь Валерии Клаудия очень хорошая девочка, у нее много друзей, а мне уже пора повидать мир и научиться общаться со сверстниками. А я сказала, что никуда не поеду, потому что не испытываю ни малейшего желания. И не потому, что мне неинтересна Сицилия. Совсем напротив. Я бы с огромным удовольствием посмотрела на греческий театр в Таормине, побывала в древних Сиракузах,[3] вступила в неравную схватку с сицилийской мафией в Палермо, взошла бы на Этну и нырнула с нее прямо в Средиземное море. Но я ни за что на свете не соглашусь служить посмешищем для какой-то там Клаудии и ее приятелей. Многочисленные достоинства этой особы меня абсолютно не вдохновляли. Я спросила у Селены — неужели она не понимает, какие у меня отношения со сверстниками, и добавила, что скорее бы поехала на Сицилию, если бы узнала, что бедная Клаудия прокаженная и не выходит из дома из-за прогнившего носа.
Мама наверняка подумала, что я нарочно ее злю, и сказала, что я глупая и ничего не понимаю. А потом произнесла такое, на что я очень обиделась. Она заявила, что я всего боюсь и цепляюсь за ее юбку. И что если ее вдруг не станет или она куда-нибудь уедет, мне придется нанимать няньку.
Вот тут я действительно разозлилась — на примитивную уловку, с помощью которой она надеялась избавиться от меня и побыть наедине с кем-то другим, кто значит для нее гораздо больше, ради кого она покупает дорогие духи, косметику, обтягивающие платья и с кем проводит вечера в городе. Я уже не сомневалась, что у Селены появился любовник, в котором она души не чает и которому стесняется меня показать. Поэтому уперлась и заявила, что ни за что на свете не поеду ни в какую Таормину. А потом нарочно сделала Селене больно — встала и молча ушла.
Мама проводила меня до спальни, упрашивая не дуться и что-нибудь сказать. Она, конечно, еще надеялась уговорить меня, но я не произнесла ни слова, легла в постель, выключила свет и притворилась спящей. С тех пор я ее больше не видела.
На следующее утро меня разбудил луч солнца. Он был таким ярким, что, просыпаясь, я не поняла, что происходит. Мне чудилось, будто я загораю на пляже в Таормине вместе с прокаженной молодой итальянкой, а неподалеку Этна извергает потоки лавы.
Несмотря на солнце, небо было темным и страшным, а земля тряслась от раскатов грома… Эхо землетрясения из моего сна звучало прямо над моей головой — видимо, это были остатки уходящей грозы… Даже вороны испугались и непрерывно кружили перед окном. Они показались мне очень большими, уродливыми и как будто хотели влететь прямо в дом. А одна из них уставилась на меня через стекло большими разумными глазами. Мне почудилось, что я слышу ее голос, который требовал, чтобы я открыла окно, и я едва его не открыла, но потом зажмурилась и решила спать дальше.
Я не пошла в спальню к Селене, чтобы она не решила, что я подлизываюсь и согласна уехать. Я по- прежнему злилась и хотела показать ей свою обиду. Поэтому тихо лежала в своей комнате, а не забралась к ней в кровать, как делала всегда, когда мне было страшно. А мама не позвала меня в сад петь и плясать под дождем до упаду, как обычно, хотя раньше Деметра всегда ругалась и называла нас безмозглыми дурами.
Утром мамы в доме не оказалось, а окно ее спальни было открыто.
Сначала я решила, что она в ванной или на кухне, но это было не так. Все осталось на месте — ее зубная щетка, расческа, тапки, все шпильки и заколки, не было только ее самой.
Я не нашла никаких следов борьбы — крови на полу, волос на подушке. Было такое впечатление, что Селена просто испарилась или вылетела в окно и в любой момент может вернуться, чтобы снова лечь спать. Я не стала ничего трогать и все оставила на своих местах.
Утром я обошла лес, разыскивая убитую молнией маму, но нашла только мертвую волчицу и внезапно поняла, что моя мама жива. Не знаю почему, но я в этом уверена.
ПРОРОЧЕСТВО ОДЫ
Селена
Селена дышала глубоко и ровно. Она лежала на соломенном тюфяке совершенно неподвижно, как в оковах летаргического сна, не желая попусту тратить силы, которых и так осталось немного. Пленница ничего не пила и не ела уже трое суток.
Над ведром для нечистот кружились зеленые мухи. Они садились на лоб и щеки Селены, но та их не прогоняла, застыв с закрытыми глазами и плотно сжатыми побелевшими губами. Тело ее было холодным, а пульс медленным. Где бы ни находилась сейчас внешняя оболочка Селены, дух ее витал очень далеко от крошечной темницы площадью в каких-то пять квадратных метров. Дух этот полностью повелевал телом Селены, и она не ощущала ни голода, ни жажды, ни холода, ни отвращения. Даже ее обоняние притерпелось к вони, от которой поначалу ее чуть не стошнило.
Погрузившись в глубины своего сознания, пленница не обращала внимания на мерзость окружавшей ее темницы, но, услышав звук шагов, внезапно поняла, насколько устала. Стоило Селене только подумать об
