Самосатского. Ему привиделось, что на одре лежит дряхлый старик – Аполлинарий, восточные епископы подходят к нему и он раздает им евлогии. В страхе Андрей проснулся и ощутил, что общение с Кириллом равнозначно общению с самим Аполлинарием.
И Павлу Эмесскому не удалось убедить Кирилла отказаться от низложения 4 митрополитов (Дорофея Маркианопольского, Евферия Тианского, Имерия Никомидийского, Элладия Тарсского), учиненного в Константинополе. Правительство Константинополя за это время тоже отказалось от своей уравнительной точки зрения на Нестория и Кирилла. Оно возобновило сношения с Кириллом, принеся в жертву этому миру Нестория. Сам Несторий в знак протеста заявил, что он берет обратно данное им согласие на уход с кафедры. Он поступил в этом случае подобно нашему патриарху Никону, покинувшему трон и потом порывавшемуся занять его вновь.
Подписав соглашение, Кирилл в Александрии отслужил службу вместе с Павлом Эмесским и отпустил его в Антиохию в сопровождении двух своих диаконов и вместе с сенатором Аристолаем, миссия которого увенчалась столь блестящим успехом. Иоанн Антиохийский с частью епископов подписал акт примирения и направил Павла Эмесского в Александрию с письмом к Кириллу. «Ради мира церкви, – писали антиохийцы, – дабы прекратить раздоры и соблазны, соглашаемся иметь Нестория, некогда бывшего епископом Константинопольским, низложенным, и анафематствовать его худые и скверные новоглаголания – ??? ?????? ????? ??? ??????? ???????????».
Но в чем, собственно, состояли эти новоглаголания, здесь дипломатично не уточнялось. Кирилл с радостью принял послание и ответил знаменитым радостным письмом: «?????????????? ?? ??????? … да возвеселятся небеса, да радуется земля!…» Здесь он отвергает мысли, ему приписанные, объясняет свое учение и признает антиохийское исповедание тождественным со своими мыслями и чувствами. Радостная весть о таком редкостном сговоре разослана была всему епископату, императору, папе Сиксту III, Максимиану Константинопольскому. Казалось бы, с такого сговора надо было и начать или по крайней мере достичь его на Вселенском Ефесском соборе. И так как теперь сыграло положительную роль посредничество государственной власти, то, очевидно, и она была виновата в том, что не организовала как следует собора 431 г. …
По своему внешнему облику Ефесский собор 431 г., в сравнении с другими вселенскими соборами, является самым неблагообразным, смутным, неудачным и формально просто не состоявшимся. По своей беспорядочности он немногим уступает соседнему по времени и месту с ним Ефесскому же собору 449 г., собранному также в качестве вселенского, но заклейменному вскоре жутким названием «разбойничьего». A между тем деяния Ефесского собора 449 г. были утверждены тем же самым императором, Феодосием II, a деяния III Вселенского собора – не утверждены и собор за беспорядок и беззаконие был высочайше распущен. Но церковь судила иначе. Церковное восприятие было как раз обратное. Отсюда видно, что богословско-канонический термин «рецепции» соборов обосновывается на несомненных фактах. Есть вообще икона вещей, их высший, богоподобный нетленный образ. И праведно зрящее око видит икону там, где плотское зрение видит лишь убогую материальную оболочку. Из своей бурной истории, не менее бурной, чем всякая другая человеческая история, церковь выделила множество иконных образов, составивших сокровищницу ее учения и назидания. Есть иконографическое представление о вселенском соборе; есть и иконы соборов в красках. Это – и духовная реальность, и вместе и абстракция от конкретной и часто мутной исторической действительности. Верующий историк должен видеть икону событий, но, именно как историк, он обязан знать и давать отчет о всей живой прозе событий прошлого. В этой двусторонности и вместе двуединстве познания и исполняется долг христианской мудрости, живущий и дышащий антиномической тайной богочеловечества. Как же и почему вышло, что далеко не примерный Ефесский собор 431 г. воспринят нами как вселенский, т.е. одна из норм нашей веры?
? чем шла речь тогда? Как раз именно о тайне богочеловечества, об ее умственном постижении до крайних пределов доступной человеческому разуму ясности. В сущности, это тот же самый вопрос, который томит и современное нам догматическое и практическое сознание христианства, вопрос, как соединяется божественное с человеческим и что есть человек пред Богом? В ту пору этот вопрос с диалектической неизбежностью надвинулся на церковь по окончании триадологических арианских споров. Для церкви настал момент неотложного решения вопроса: какого придерживаться курса догматической мысли в споре о лице Богочеловека? A курс был разный, не в отвлеченной, логической возможности, a уже в прочно сложившихся двух школьных направлениях ученой богословской мысли антиохийского и александрийского центров. После неудавшейся попытки нашего ученого-историка протоиерея Иванцова-Платонова затушевать роль двух различных школ древнего вселенского богословия надо признать бесспорным достоянием и нашей науки, вслед за инославной, признание глубокой философско-богословской разнотипности двух названных школ. «Несторий не один – Несториев много!» – восклицал в 449 г. Диоскор Александрийский. Да, дело было не в Нестории, a в конфликте школ, разделивших весь Восток на две половины. При такой предпосылке скомкать вопрос и приглушить его вскрытие внешними запрещениями, как это вышло в Ефесе 431 г., было мерой бесполезной. Жизнь потребовала разворачивания вопроса до конца. И, как известно, Ефес 431 г. был только «началом болезней». Если арианская лихорадка бурно трепала церковный организм долгих шесть десятилетий, то перемежающаяся лихорадка христологических споров растянулась на целых 250 лет, износила исторический организм церкви до явного утомления, расколола и умалила самую Византийскую империю, унесла из лона кафолической церкви миллионы душ, ввергнув их в ереси, и отняла y греческой державы весь иноплеменный окраинный Восток.
В чем же «икона», в чем специфическая ценность III Вселенского собора и в чем специфическая неправота его жертвы – печальной памяти Нестория?
В дни моей богословской юности один светский философ сказал мне: «Удивительная вещь! Церковь всегда была права, и все еретики были неправы!» Применимо ли это к данному случаю? Безусловно, как и ко всем прочим, хотя, повторяю, из всех вселенских соборов нет более соблазнительного, чем III, и из всех еретиков нет более симпатичного и здравого, чем Несторий. Его собственная апология, до нас не дошедшая, носила название ????????, т.е. трагедия. Под таким же названием писал в защиту его и ссыльный друг его, сначала комит, a потом епископ, Ириней. Трагичны судьба Нестория и конец жизни в ссылке. Трагична и его недавно открытая и в 1910 г. изданная в сирском оригинале и во французском переводе книга под заглавием: «Трактат Ираклида Дамасского». На основании ее английский ученый Бетюн-Бэкер, затем германский Лоофс и многие другие, преимущественно протестанты, возобновили давнюю, еще XVII в., тезу, что Несторий пал жертвой чистого недоразумения и был осужден неправильно. Народилась и новая консервативно-апологетическая литература в обвинение Нестория и сугубое оправдание Кирилла. Словом, вопрос снова приведен в движение и, как нам кажется, оживает не только с документально- археологической точки зрения, но и как вопрос, возрождающийся, по существу, в религиозном сознании современной нам церкви. Самое бесплодное и мертвенное отношение к нему – это внешнее суждение свысока о будто бы пустячном словопрении старых греков. Еще Цицерону казалось, что «jam diu torquet controversia verbi homines graeculos, contetionis cupidiores, quam veritatis» – «издавна споры о словах мучают греков, жадных больше до состязаний, чем до истины». Слова эти вспомнились и Лютеру при рассмотрении судьбы Нестория, но думать так – значит быть совершенно чуждыми и неблагодарными греческому гению, a также глубочайшим достижениям церковной мудрости. Под словами и миллиметрическими их различиями лежала живая мука души, терзаемой исканием истины не только умом, но и всем сердцем. И вопросы эти в существе своем все те же – великие, вечные, насущные, человеческие вопросы. И кто скажет, что напрасно лились чернила и кровь из-за таких оттеночных рассуждений, того мы с пристрастием спросим: a что наша идейная интеллектуальная и общественная жизнь разве чужда этой оттеночной, греческой диалектики, этой Haarspalterei (буквоедства), как говорят немцы? Скажите, разве каждый из нас не во власти самых тончайших, самых оттеночных до патологической чуткости притяжений и оттолкновений в своей интеллектуальной и особенно общественной и политической сфере? Какие мы все друг для друга «еретики», неспособные к соборному единству! Нет, не нам заносчиво смотреть на подвижников и мучеников вселенских
