такой свирепостью, что он испугался, переживет ли вообще эту ночь, — никогда и ни у кого не встречал он такой бурной реакции, а сейчас, в темноте, Аннабель могла вообще оказаться какой-нибудь незнакомкой. Никогда в жизни он не был суеверен, но, когда все закончилось, он зажег свет специально, чтобы посмотреть на нее, ведь такое поведение никак не вписывалось в привычный порядок вещей.
Но то по-прежнему была его Аннабель — хотя вся избитая и исцарапанная, как и он сам. Его Аннабель, составленная из воспоминаний, и, раскаиваясь, он гладил ее по волосам и вжимался воспаленными глазами в ее прохладную кожу; однако смерти ее он пожелал совершенно искренне — тогда больше не нужно было бы о ней заботиться.
— Боюсь, я вложил в тебя весь свой эмоциональный капитал, — сказал он. — Вот все, что я могу тебе сказать, хотя господи спаси мелкого вкладчика, когда грянет революция. Хотя я бы не сказал, что я мелкий вкладчик. Значит, наверное, будет еще хуже.
Она не расслышала ни единого слова, и когда они встретились взглядами, Ли поразило странное выражение ее глаз: растерянное и в то же время оценивающее. Он знал, что она наверняка думает о его брате, и догадался, что она все это время его обманывала, хоть и не знал зачем.
Как-то в ранней юности на вечеринке, на кипе пальто, наваленных на чью-то постель, он обнимал девчонку и целовал ее, а Базз тем временем с нею совокуплялся, то и дело вопросительно поглядывая на него. После чего куда-то смылся, а они с девчонкой рьяно, как грешники, занялись любовью. Лицо ее он забыл, а имени не знал никогда; помнил только, что такое вроде как происходило, а все обстоятельства, да и следы брата, оставшиеся на теле той безымянной девчонки, странным образом его удовлетворяли. То было просто приключение, как и множество подобных авантюр того времени, когда все, что он творил, было естественным, и оно не вспоминалось все эти годы — до нынешнего момента, когда ему показалось, что он никогда больше не сможет спать со своей женой без незримого присутствия брата.
— Однажды, — сказала Аннабель, — я пришла домой и увидела вас с Баззом на полу: вы лежали, свернувшись в объятиях друг друга, как довольные щенки.
— Мы всегда были как ковбои с индейцами — в тот раз мы, должно быть, дрались. — Однако Ли пришел в замешательство, когда увидел, что она в состоянии развивать и углублять его мысли. Она же не обратила на него внимания — она изобретала собственные связи между прошлым и настоящим.
— Он даже не разделся, — произнесла Аннабель, не осознавая никакого комизма.
— Он не больно-то отесан, если отесан вообще. Я не виноват в его недостатках. Он всегда с девушками чудит, я же тебе говорил.
— Как же он тогда заработал гонорею в Северной Африке?
— И думать об этом не хочется, — ответил Ли. — Хотя мне известно не слишком много способов подхватить триппер. Но как-то раз он даже побоялся сунуть палец в актинию — думал, она его засосет.
— А зачем ему вообще было совать палец в актинию? — удивилась она, довольно долго пролежав рядом с Ли в жалком молчании, пока он не решил, что она уснула, и не потянулся выключить свет. Тогда она забросила на него руку и снова пригвоздила к постели.
— Ли… скажи мне…
— Чего еще? — тревожно спросил он.
— Так оно и должно быть?
— Нет, — ответил Ли, стараясь, если можно, задеть ее. — Так обычно бывает с нормальными женщинами.
Ее улыбка погасла, глаза от горя расширились, и она отпрянула.
— Тогда у нас с Баззом все могло бы получиться как надо — если бы там был ты, — в изысканном смятении сказала она и отстранила бледную паутину своей плоти — прочь от него, на самый дальний край постели. Его глазам стало так больно, что он уже ничего не различал — видел лишь смутную массу бурых волос, которые запросто могли быть сбриты с неведомой головы и вывалены на подушку. Волосы начали вздрагивать, словно клубок новорожденных змеенышей.
— Без толку! — вскрикнул Ли и рухнул с кровати. Хотя до пола было два-три фута, не больше, казалось, он падает в бездонный провал, и его удивило, что с половицами он встретился так скоро. Падая, он зацепил шнур ночника, и у него за спиной все мигом погрузилось во тьму.
Едва колеблемый пахучими ночными ветерками подлесок парка чуть шелестел, будто под каждым кустом таилась парочка сонных влюбленных, а воздух сладко пах мятой травой. Летняя луна сочилась слишком уж медовым для луны светом, и Ли, который предпочел бы ураган с громом и молнией, зло спотыкался в этом приторном покое, а на вершине холма и вовсе потерял решимость бежать куда-то дальше, хотя ребенком в поисках свободы добрался аж до Саутгемптона. В белесой тени готической башни он рухнул на скамью и зарылся лицом в ладони. Но не чувствовал ничего, кроме отсутствия всяких чувств, а именно это и есть отчаяние.
Через некоторое время он услышал неуверенные шаги по гравию, а затем у него за спиной раздалось влажное, хриплое, громкое, несдержанное дыхание, словно бесстыдно дышал невоспитанный ребенок. Дыхание прерывалось легким хихиканьем. Ли не обращал внимания на того, кто притаился сзади, пока тот, поддавшись соблазну напроказничать, не закрыл ему глаза ладонями. Ли схватился за костлявые запястья и крутанул их так, что треснули жилы. Проказник взвизгнул, и Ли обернулся — там стоял парнишка, длинноволосый, с дикими глазами; явно еще один псих, беглец из готической башни, довольно уместно служившей задником их расстроенному свиданию. Ли отпустил паренька, и тот принялся бережно потирать синяки, то и дело укоризненно поглядывая на Ли, а его хихиканье перешло в тихий бессловесный скулеж; он застенчиво обогнул скамью и пристроился рядом. Его худенькое лицо напомнило Ли, как юнец на крыльце клиники спросил его о колоде таро, когда он забирал Аннабель.
— Я вижу, ты сбежал-таки из Башни Дурака, — сказал Ли, догадавшись, что парнишка усугубляет свои горести каким-то галлюциногеном. Тот энергично закивал и попробовал что-то ответить, но изо рта у него вылетел только невнятный лепет, в котором не было никакого смысла. Он весь, от головы до пят, страдальчески содрогнулся и закрыл бесхитростное лицо работяги рукой в изодранном рукаве.
— Сигарету хочешь?
Тот машинально протянул руку. Ли отдал ему весь остаток пачки и спичечный коробок. Парнишка, не взглянув, сунул их в карман.
— А деньги нужны?
Тот кивнул. Ли отыскал две фунтовые бумажки и около пятнадцати шиллингов мелочью. Парнишка взял деньги без благодарности и без восторга. Ли подумал, что бы еще ему дать, и вспомнил про обручальное кольцо. На сей раз в глазах парнишки вспыхнуло любопытство — у себя на ладони он увидел золотую змейку. Ли заговорил тяжким, назидательным учительским голосом.
— Мы с женой завели себе привычку совершать с нашими обручальными кольцами символические действия. Она свое проглотила.
Парнишка поднял кудлатую голову и уставился на Ли. При свете луны, должно быть, он различил на его шее огромный, лиловатый дьявольский укус с пунцовыми отметинами зубов, поскольку поднял брови, наклонился и коснулся укуса кончиками пальцев, пытливо и осторожно. Потом хихикнул опять — на этот раз как бы с недоумением. От него кошмарно воняло грязью и экскрементами.
— Она расширила метафору тем, что попробовала сожрать заживо меня, — сказал Ли. — Я вовремя сбежал.
Господи боже мой, подумал он, я начинаю себя драматизировать. Парнишка пожал плечами. Он сделал несколько прерывистых попыток заговорить, но ни одного разумного звука не издал и в конце концов неудержимо зашелся в рыданиях, пока вся его исцарапанная, в струпьях, физиономия не вспухла от слез и соплей. Ли подумал, что, должно быть, он каким-то образом нанял этого парня, дабы тот изображал за него уродливое горе как профессиональный плакальщик, — теперь, когда он сам стал так холоден и механистичен, убаюканный странным наркотиком тихих, монотонных мук. К тому же ему нечем было вытереть парнишке глаза, поэтому придется ждать, пока таинственный фонтан слез не иссякнет. Парнишка дергано елозил по скамье, а потом испустил жалко прозвучавший безрадостный смешок — словно на ветру блямкнул колокольчик — и, вскочив, ринулся туда, откуда и возник. В последовательности событий, что неуклонно сводили братьев и девушку спиралями вниз, к пустоте в центре того лабиринта, что они сами между собой возвели, этот безымянный парнишка сыграл роль шута в елизаветинской драме, уподобился точке отсчета, находящейся за рамками событий, но внутри иной логики — беспощадной логики
