Прежде ей и в голову не приходило, что представляет собой общество мужчин, лишенных привычного светского лоска. Не то чтобы они были вульгарны, грубы или вызывали отвращение, но, поскольку им не было надобности быть настороже, она застигала их в разных неожиданных ситуациях.
Офицеры, с которыми она общалась ежедневно, производили впечатление людей воспитанных, трезвых, чистоплотных и воздержанных на язык. Разумеется, их шутки иногда были более вольными, чем считалось допустимым в дамском обществе, и в такие моменты ей делалось смешно, потому что Родни смущался гораздо сильнее, чем она сама.
Нет, ничего из происходящего на борту не шокировало ее своей грубостью, скорее она изумлялась суровости дисциплины, тяжелому непрекращающемуся труду матросов и офицеров и строгой изоляции, в которой находился капитан по отношению к своей команде.
Создавалось впечатление, что он пребывает на недоступном Олимпе, а офицеры вместе с матросами взирают на него снизу вверх с благоговейным трепетом. Лизбет по нескольку раз в день напоминала себе, что и он всего лишь человек, что это тот самый Родни Хокхерст, который оказался здесь только благодаря щедрости ее отца и который считает себя женихом ее сводной сестры Филлиды.
Но, повторяя вслед за остальной командой: «Есть, сэр» — и ожидая приказов, которым следовало незамедлительно повиноваться, она невольно начинала испытывать почтительное уважение, которое прежде не испытывала ни к одному мужчине.
Сначала Родни продолжал злиться на нее и разговаривал с ней только по необходимости, и то в присутствии других людей, в самой официальной манере, но постепенно сделалось невозможным не перейти на несколько более дружеский тон. Она единственная из всех разделяла трапезу капитана, что традиционно считалось привилегией почетного гостя. Завтракала Лизбет в каюте тем, что приносил ей на подносе Хэпли, но обедала и ужинала наедине с Родни, если только он не приглашал присоединиться к ним какого-нибудь офицера.
Сначала они сидели молча, потом, поскольку разговаривать больше было не с кем, Родни начал разговаривать с Лизбет. Она прекрасно понимала, что вряд ли пользуется его особым доверием. Чаще всего Родни просто размышлял вслух, и предмет, выбранный им, касался преимущественно повседневных дел, связанных с управлением кораблем. И все же Лизбет была благодарна ему за это маленькое снисхождение.
Лизбет поняла, что он находится в постоянном страхе, как бы не раскрылся ее секрет, и потому избегала бывать в обществе офицеров и вообще на виду. Она гуляла по юту или просто сидела в сторонке на солнце, когда чувствовала, что ее присутствие нежелательно. Ее явное стремление к одиночеству заставляло и офицеров сторониться ее, хотя когда ей поневоле приходилось общаться с ними, они вели себя дружелюбно и, насколько Лизбет могла судить, ни о чем не подозревали.
Сначала, пока Родни сердито молчал, она держалась скромно и напускала на себя покаянный вид, но, когда он начал с ней разговаривать и позволил ей отвечать ему, Лизбет стало трудно усмирять свой веселый нрав. Она искренне жалела, что рассердила его, поскольку общение могло бы приносить им удовольствие. Ведь они беседовали непринужденно и дружески в его первое утро в Камфилде, когда Лизбет увидела погруженного в раздумье Родни, бредущего через парк.
Однажды Лизбет настолько забылась, что после обеда в неярко освещенной фонарем кают-компании осмелилась пофлиртовать с ним.
— Что легче — подчинить себе корабль или женщину? — спросила она дерзко.
Он улыбнулся, и его глаза остановились на ней с тем же выражением, которое в Камфилде одновременно испугало ее и привело в восторг. Это выражение появилось на его лице в то утро у озера, когда она поняла, что он снова захотел поцеловать ее.
— И то и другое весьма увлекательно, — ответил Родни. — Но, конечно, все зависит от того, что за корабль и что за женщина.
— Но вы уверены, что способны приручить обоих? — поддразнила она его.
— Да, уверен, а вы сомневаетесь во мне?
— Если и так, то что?
— Возможно, наступит день, и я докажу вам обратное.
На секунду их взгляды встретились, и оба испытали некоторое удивление от того, что им вдруг открылось друг в друге. Затем, негромко чертыхнувшись, Родни с усилием оторвал от нее взгляд и, сердито позвонив в колокольчик, потребовал еще вина.
По мере того, как путешествие продолжалось, Лизбет начинала понимать, что Родни находится в постоянном напряжении и что ему полезно хотя бы на короткое время забывать о тяжком грузе лежавшей на нем ответственности. Ей казалось, что он чувствует себя обязанным играть роль безупречного капитана, не знающего сомнений и страха, твердой рукой неуклонно ведущего корабль к успеху. И сейчас это тоже было частью его роли — выйти твердой и ровной походкой на палубу, где все напряженно всматривались вперед, пытаясь разглядеть берег.
— Наконец-то, сэр! — воскликнул Гэдстон по-мальчишески пронзительным от волнения голосом. Это было его первое плавание, каждое мгновение которого доставляло огромное наслаждение.
— То, что вы видите, это остров Доминика, мастер Гэдстон, — сдержанно ответил Родни. — Но прежде чем мы пришвартуемся, нам еще многое надлежит сделать. Приготовьтесь к тому, чтобы наполнить бочки пресной водой. Разворачивайте корабль по ветру, мастер Бакстер, если, конечно, вы уже нагляделись на этот самый обыкновенный остров.
Сарказм Родни заставил всех включиться в лихорадочную деятельность. Лизбет незаметно поглядела на него краешком глаза. На его шее дрожала маленькая голубая жилка, а тревожный блеск глаз явно противоречил наигранному спокойствию тона. Конечно же он волновался не меньше остальных. Перед ними находилась дверь в приключение, которое или прославит его, или погубит.
Лизбет вдруг захотелось взять его под руку, сказать, что она понимает его и восхищается усилиями, которые он прикладывает, чтобы казаться спокойным и невозмутимым. Но вместо этого она отошла в сторонку, чтобы Родни не заметил ее и не вспомнил, насколько ее присутствие его раздражает.
Кроме того, сегодня Родни был зол на нее еще и по другому поводу. Прошлая ночь выдалась особенно душной, и Лизбет не могла спать. Она не стала дожидаться, пока Хэпли принесет ей завтрак, покинула каюту до того, как пробило восемь склянок, и вышла на палубу, на несколько минут опередив самого Родни. Она не знала морских обычаев, и вопрос мастера Барлоу «Тоже хотите поглядеть, сэр?» застал ее врасплох.
Тут же засвистели боцманские дудки.
— Свистать всех наверх! — крикнул старший матрос с главной палубы, снизу начали выскакивать матросы, а Родни застыл у поручней с каменным лицом. Что-то в его облике и в выжидающих позах матросов заставило Лизбет пожалеть, что она оставила свою каюту. Но чтобы сейчас покинуть ют, ей пришлось бы протискиваться мимо Родни. Она вынуждена была остаться и смотреть, как помощники боцмана привязывают обнаженного до пояса матроса к канату. Затем раздалась барабанная дробь.
За свою недолгую, вполне благополучную жизнь Лизбет даже в самых безумных кошмарах не могла бы привидеться столь варварская расправа с подвешенным за руки человеком — его нагое тело терзали плетью до тех пор, пока со спины несчастного на палубу не хлынула потоком кровь.
Как подобало бывалому моряку, человек не издал ни звука, но после двух дюжин ударов повис на канате без признаков жизни. Его окатили водой, сняли и унесли вниз.
— Всем завтракать, мастер Бакстер, — скомандовал Родни. Матросов как ветром сдуло с палубы, и только тогда Родни повернулся и увидел бледную, близкую к обмороку Лизбет, прижимавшую к груди стиснутые руки.
— Рано вы сегодня поднялись, — хмыкнул он, и ей показалось, что он рад увидеть ее в минуту слабости. Ужас только что пережитого вылился во внезапную ненависть к Родни.
— Разве вы дьявол, — с жаром воскликнула она, — чтобы так обращаться с людьми?
— Этот матрос ослушался приказа, — хладнокровно ответил Родни. — Если подобные нарушения дисциплины оставлять без наказания, то управлять кораблем будет невозможно.
— Это бесчеловечно и гадко! — бушевала Лизбет.
— Все знают, какое наказание ждет за неповиновение, — сказал Родни. — Жаль, что здесь нет вашего братца, ему полезно было бы посмотреть.
