светлость пригласила вашу дочь на свадьбу?
— Да, мисс Торилья сказала мне, — ответил викарий. — Но дело в том, Эбби, что мы не можем себе позволить это. Дилижанс стоит дорого, а до Хертфордшира путь неблизкий.
— Сэр, простите меня за откровенность, но мисс Торилье давно пора вернуться домой, повидать и приличных людей, хотя бы для разнообразия.
Викарий обратил на нее удивленный взгляд, но Эбби не дала ему заговорить.
— Разве вы не понимаете, что мисс Торилья провела здесь почти два года, не обменявшись даже полудюжиной слов с леди или джентльменом? Поверьте мне, ее бедная мать перевернулась бы в могиле, если б увидела, куда вы упекли свою дочь.
Викарий был искренне изумлен.
— Я как-то не думал об этом, Эбби.
— Ну а я думала, сэр! Мисс Торилье уже восемнадцать, и если бы миссис Клиффорд была жива, упокой Господь ее душу, то уже искала бы для своей дочери подходящего жениха, устраивала приемы и приглашала на них молодых людей, — возмущалась Эбби. — А кого мы можем пригласить сюда?
Грязных оборванцев, перемазанных угольной пылью?
Викарий с осуждением всплеснул руками, но Эбби продолжала:
— О да, я все знаю, сэр. У них тоже есть души, которые надо спасать. Да, они тоже христиане и для Бога ничем не лучше нас. Но вы же не рассчитываете, что мисс Торилья выйдет замуж за шахтера, или я ошибаюсь, сэр?
Викарий явно смутился.
— Откровенно говоря, Эбби, я как-то не заметил, что мисс Торилья уже выросла.
— Ну так вот, сэр, ваша дочь выросла, и это настоящее преступление — похоронить ее заживо в этом ужасном месте.
— Но я нужен здесь, — доказывал викарий, как будто произносил последнее слово перед приговором в суде.
— Возможно, и так, — парировала Эбби, — я не спорю, сэр, вы делаете здесь Божье дело и справляетесь с ним хорошо.
По это, если можно так выразиться, ваша профессия. А мисс Торилья не священник и не проповедник, она молодая женщина, и надо сказать честно — красавица!
Но речь Эбби была прервана появлением Торильи: она вернулась в комнату, держа в руках внушительное блюдо, в самом центре которого съежился крохотный пудинг.
Она поставила блюдо перед отцом, а он до такой степени был погружен в свои думы, что даже не заметил ее присутствия.
Торилья встревоженно посмотрела на Эбби, но служанка как ни в чем не бывало поменяла тарелки и положила столовую ложку возле руки викария.
— Ты права, Эбби, — вдруг сказал он. — Мисс Торилья должна побывать на свадьбе леди Берил. Как- нибудь отыщем нужные деньги.
Когда он вылетел из дома, по всей видимости, не проглотив последний кусок пудинга, Торилья сказала:
— Значит, ты убедила папу дать согласие? О, Эбби, я чувствую себя такой виноватой. Этот разговор ужасно расстроил его.
Папа хотел отдать деньги Коксволдам.
— Эти Коксволды уже вытянули из вашего отца кругленькую сумму, — рассердилась Эбби. — Эта женщина умеет разжалобить, а викарий, бедняга, верит каждой ее басне.
— Да, я знаю об этом, Эбби, но он так страдает, и здесь так ужасно. А на детей я не могу даже смотреть, — сказала девушка дрогнувшим голосом. — Быть может, это… эгоистично с моей стороны.
Если я останусь, а папа отдаст деньги Коксволдам, жизнь их может… чуточку измениться.
— Даже если целая сотня Коксволдов будет умирать с голоду, — изрекла Эбби, — это не заставит вас отменить поездку к леди Берил.
— Но, наверное, нехорошо оставлять папу в одиночестве, — пробормотала Торилья.
— Я не позволю вам отказаться от приглашения! — Служанка была непреклонной. — А теперь садитесь, мисс Торилья, и пишите ее светлости, что выезжаете в следующий понедельник.
— Но, Эбби, это ведь уже послезавтра!
— Чем раньше, тем лучше, — отрезала Эбби, — и незачем беспокоится об отце. Я присмотрю за ним, вам это хорошо известно.
— Он действительно больше слушается тебя, — согласилась Торилья. — Я никогда не смогла бы заставить его съесть лишний кусок баранины. Вкусная еда обрадовала его, хотя он и промолчал.
— Этой бараньей ноги нам хватит до конца недели, — сказала Эбби. — Если бы ваш отец питался получше, то не стал бы так усердно печься о бедных и больных.
Торилья знала, что служанка права и ее отец не единственный в мире страдалец.
У нее болела душа за малюток, работавших в шахте, — их пороли, если они плакали или засыпали. Ей становилось дурно, когда она видела тридцатилетних женщин, превратившихся в искалеченных, немощных старух.
Ей было понятно, почему мужчины каждую пятницу торопились в кабак: они желали хотя бы на час забыть об опасной, изматывающей физически и духовно работе в темной, грязной яме.
Когда происходили несчастные случаи, отец приходил домой бледный, едва сдерживая слезы, а Торилья разносила приготовленный Эбби отвар больным женщинам и детям, не знавшим, что такое сытная еда.
По они могли позволить себе немногое.
Если бы Эбби время от времени не уговаривала викария выделить несколько шиллингов на покупку какой-нибудь дешевой материи, Торилья одевалась бы ничуть не лучше, чем иные шахтерские жены.
Собирать в дорогу было особенно нечего, но Эбби потратила весь следующий день на стирку, глажку, утюжку и штопку.
Правда, у Торильи хранилось несколько платьев, оставшихся от матери, — миленькие выходные и даже вечерние, — их просто некуда было надеть в оторванном от цивилизованного мира Барроуфилде.
Она боялась, что они вышли из моды.
Но как найти подтверждение этому, если у них нет денег на «Дамский журнал» или любой другой, сообщавший о столичной моде?
Однако беспокойство девушки отступило перед уверенностью в том, что Берил проявит к ней всегдашнюю щедрость.
И вот наконец воскресным утром она покинула дом викария, чтобы дождаться дилижанса из Лидса, на котором ей предстояло совершить первый этап путешествия. На ней был несколько потертый плащ поверх просторного муслинового платья и соломенный капор, украшенный дешевой голубой лентой.
— Вам не следовало бы ехать одной, поверьте мне! — сказала Эбби, пока они стояли на перекрестке дорог.
— Меня едва ли можно принять за грудного младенца, — улыбнулась Торилья, — а иначе нам с тобой по одному билету не проехать.
— Тогда будьте осторожны, не смейте разговаривать с незнакомцами, — потребовала Эбби. — И вот еще что я хочу вам сказать, мисс Торилья.
— Что же? — Девичьи щеки покрылись румянцем смущения.
— Последние два года, моя дорогая, вы вели странную жизнь, совершенно несвойственную молодой девушке. Вас окружали только несчастья, бедность и откровенная нищета. Прошу вас не разговаривайте обо всем этом… там, у ее светлости.
— Почему же? — удивилась Торилья.
— Потому что людям неприятно слышать о подобных вещах, мисс Торилья. Они хотят беседовать о веселом, а не о грустном. — Немного помолчав, Эбби продолжала:
— Вы помните, как ваша мать говорила хозяину: «Ободрись, дорогой, разве ты способен принять все горести и грехи мира на свои плечи?»
— Да, я помню, как мама говорила это, — промолвила девушка с грустной улыбкой. — А папа обычно отвечал: «Неужели я выгляжу таким занудой?»
