Иван, конечно, понимал происходящее. У него уже был большой опыт, к тому же восточная кровь сделала из него фаталиста: того, что предначертано, не миновать.
Но Лидия была сбита с толку. Впервые в жизни ей пришлось испытать не тихие, поддающиеся контролю эмоции, единственное, как она считала, на что была способна, а нечто безмерное, нарушающее покой, грозившее лишить равновесия.
Она так и не вспомнила, что случилось дальше, как все было и что она говорила. Но неожиданно они с Иваном оказались вместе в саду. Стояла середина лета, и темнота еще не сгустилась, деревья выделялись темными силуэтами на фоне сапфирового неба, над головами закружили, стремительно пикируя вниз, летучие мыши.
Несколько минут они шли молча. Дойдя до границы сада с ровными дорожками, уложенными плиткой, и искусственным прудом с лилиями, Иван повернулся и протянул к ней обе руки.
— Можно сказать то, что хочется? — спросил он. Лидия опять сумела ответить только одним словом:
— Да.
Комок в горле и душившее волнение мешали ей говорить. Он поднес ее руки к губам и, перевернув, поцеловал ладони.
— Как только увидел тебя, — сказал он, — сразу понял: ты создана для меня.
Лидия восприняла это как факт. И только позже, оказавшись дома в своей спальне, она вспомнила, что в тот момент Иван не знал ни ее имени, ни замужем ли она или нет.
Тогда она поняла, что все это для него не имело значения. Она была создана для Ивана, как он сразу увидел, стоило встретиться их взглядам. Они вместе покинули городок. Разумеется, полковник Уиндовер не принял бы Ивана в качестве зятя, для него это было бы все равно что дать согласие самому дьяволу. Они поженились и обрели счастье, чем досадили вещунам, предсказывавшим их скорый разлад.
Не сразу, постепенно, к Лидии пришло понимание, на что она обрекла себя, выйдя замуж за Ивана. Вначале она была слишком поглощена узнаванием самой себя и чуть ли не стыдилась собственных бурных эмоций, поднимавшихся в ней от одного его взгляда, от прикосновения руки. Лидию охватывало смятение при мысли, что она, которую всю жизнь учили с неодобрением относиться к любому преувеличению, к любому проявлению чувства, пусть даже отдаленно напоминающему открытость, теперь дрожит и трепещет от силы любви, неуемной и ей самой непонятной. Но разве могло быть иначе, раз она так его любила? И в то же самое время какая-то ее часть оставалась незатронутой. Она могла отвечать любовью, но не могла предлагать любовь; она могла дарить ему то, что он просил, но в ответ ничего не просила. И Иван, с его обостренной интуицией, с его восприимчивостью понимал — от него что-то скрывают.
— Ты меня любишь? — то и дело спрашивал он и, прежде чем она успевала ответить, продолжал: — Я заставлю тебя полюбить, доверься мне, а если откажешься, я заставлю тебя… я сломаю тебя! Моя дорогая, моя милая…
И тогда он поднимал ее на руки, покрывая поцелуями губы, шею, грудь.
— Ты нужна мне, нужна, о Господи, нужна вся без остатка! Говори же… скажи, что любишь меня… скажи… скажи…
Прошло не меньше двадцати лет, прежде чем Лидия окончательно поняла, что именно благодаря ее сдержанности и немногословию муж продолжал испытывать к ней любовь. Была в нем какая-то магия, какая-то трепещущая притягательность, которая развязывала путы условности, если дело касалось женщин, заставляя их изливать душу и класть свое сердце к его ногам. Они отдавали сердца, прежде чем он просил об этом. Они обожали его, они боготворили его с той секунды, как он входил в их гостиные, и задолго до того, как он входил в их спальни или в личную жизнь. А Иван, несмотря на весь свой артистизм, был в первую очередь мужчиной и, как мужчина хотел вести свою собственную охоту, хотел выбирать и преследовать женщину, которую желал.
Лидия была его женой, но никогда не принадлежала ему полностью, и он чувствовал это в глубине души. Какая-то ее частичка всегда оставалась скрытой от него, всегда тайной, и он не мог ни сломить ее, ни очаровать, ни подчинить себе. Он никогда не догадывался, что это была только робость, страх показаться смешной, неумение выразить свои чувства, потому что с самого раннего детства ее учили, что проявление эмоций — это «плохой тон».
Странно — и в какой-то мере парадоксально, — что метод воспитания полковника Уиндовера в конечном итоге принес счастье человеку, которого он больше всего презирал и ненавидел. Полковник так и не простил дочь за брак с Иваном Разумовским. Да и разве могло быть иначе? Он не понимал, как можно выйти замуж за такого человека и при этом не уронить себя. Даже когда весь мир признал Ивана одним из величайших гениев века, полковник Уиндовер все же продолжал качать головой и удивляться, что его дочь «могла увидеть в этом фигляре».
То, что она увидела, Лидия никогда не сумела бы выразить словами. Они были счастливы. Уже одного этого было достаточно, чтобы испытывать благодарность, ничто в мире не могло сравниться с их поглощенностью друг другом или сознанием того, что они единое целое. И постепенно она начала понимать, что Иван нуждался в ней точно так же, как нуждался в том, чтобы выразить себя в музыке; люди, женщины, она сама — все и всякий, с кем ему приходилось общаться — были всего лишь инструментами, на которых он играл. Все они были для него мелодиями, к которым он прислушивался, а затем записывал, и они превращались в композиции, щедро восхваленные критикой.
Она не ревновала к музыке, принимала его поглощенность искусством. Гораздо труднее было сказать самой себе, что поглощенность другой женщиной — это не более чем интерес, который испытывает музыкант к новому, еще не испробованному инструменту. Но какая любящая женщина бывает логична? Какая любящая женщина будет в реальности прислушиваться к своему разуму, а не к сердцу? Лидия находилась в зените красоты, когда упала с лошади и, попав под копыта, повредила позвоночник; доктора предрекли, что она навсегда останется калекой. Она подарила Ивану двух детей. Жизнь с ним развила и углубила ее красоту, так что в тридцать четыре она была поразительно прелестна — роза в свой лучший миг, когда бутон раскрылся, но еще полностью не расцвел; этот миг очень быстро исчезает, и его едва можно заметить.
Когда Лидия впервые поняла, что никогда больше не будет ходить, ей захотелось одного — умереть. Гефсиманский сад, в который она вступила в тот момент, стал еще темнее по сравнению с солнечным светом, озарявшим все шестнадцать лет ее замужества. Она молила о смерти, и, когда в этом ей было отказано, осталась лицом к лицу перед необходимостью жить, испытывая при этом отчаяние и подавленность, пугавшие даже ее саму. И тем не менее Лидия не позволила себе раскрыться: еще раз переживая огромное чувство, она оставалась безмолвной, у нее не нашлось слов, чтобы высказаться, а отчаяние было слишком велико, чтобы облегчить его слезами.
Из больницы Лидия вернулась в дом, приобретенный незадолго до несчастья на деньги, которые Иван в последнее время зарабатывал в избытке. С первой минуты, увидев особняк Фэрхерст, она полюбила этот дом и сразу начала подбирать для него убранство и мебель — все только самое лучшее, так как этим вещам отныне предстояло украшать жизнь Ивана, а заодно и ее жизнь.
После падения Лидии казалось, что она не сможет больше видеть Фэрхерст, где когда-то строила столько планов, как благоустроить их жилище, и мечтала, что оно будет многое значить в их жизни. Потом, постепенно, она поняла, словно смотрела пьесу о чьей-то чужой жизни, ту роль, которую ей предстояло играть в будущем. Она начала сознавать, пусть не до конца, то влияние, которое у нее было на Ивана, и еще увидела, что после шестнадцати лет его страсть и потребность в ней почти неуловимо изменились. Это произошло очень медленно, как всегда бывает, поэтому она не сразу разобралась. Исчезла ее полная зависимость от Ивана, зато Иван стал зависеть от нее.
Она выросла без матери, испытывая острую необходимость в материнской любви и научившись обходиться без нее. Ивана же воспитывала мать, и он привык во всем полагаться на материнскую любовь, которая в жизни юноши может означать не меньше, чем дружба и страстная любовь жены. Мать Ивана умерла незадолго до его совершеннолетия. Он боготворил мать и переживал ее уход с острым чувством пустоты и болезненного одиночества, которые так часто встречаются в русском характере.
Далеко не сразу Лидия поняла, что занимает трон, когда-то принадлежавший матери Ивана. Она постепенно заполнила пустоту в сердце мужа и наблюдала, как его пылкая, всепоглощающая страсть превращается в обожание, почти священное по своей природе. Нелегко оказалось смириться с таким
