беду.
Теперь же броня защищала его от стрел и уколов тех, кто хотел причинить ему боль.
Эта броня отгораживала его от любого проявления нежности и теплоты.
Так же, как заставляли страдать его, он заставлял страдать других, и точно так же, как его самого унижали и уничтожали, он превращал других в пыль под своими ногами.
Музыка стала маршем завоевателя, которому нет дела до чьих-то мук, — он побеждает врагов, но и друзья безразличны ему.
От этой всесокрушающей жестокости закололо в сердце, и Антея стиснула пальцы так, что костяшки побелели.
Она слушала, закрыв глаза, и видела маркиза таким, какой он в первый раз предстал перед ней: властный, подавляющий чужую волю, величественный.
Человек, которого все боялись.
Но вот очень тихо, как будто издалека, вновь зазвучала мелодия его юности.
Она удивительно переплеталась с темой, которую Антея играла маркизу накануне.
В его мелодии слышались пение птиц, журчание ручьев; в ней благоухали цветы, и Антея объясняла маркизу, как он необходим людям и как много он может сделать для тех, кто надеется на него.
В его мелодии она рассказывала маркизу, что ждет его под весенним солнцем.
Потом он своей волшебной музыкой поведал Антее, хоть это было невероятно, как много она для него значит.
Он признавался, что она избавила его от разочарования, цинизма и отчаяния.
Она вернула ему свет луны и звезд, солнечным лучиком неожиданно ворвалась в его мир.
Антея перестала дышать, не в силах поверить в реальность этой исповеди.
Но когда пришло понимание, что рядом с ней родственная душа, она всем своим существом потянулась к маркизу, как будто он позвал ее.
Вдруг музыка умолкла.
Маркиз встал из-за фортепьяно, и Антея тоже встала словно околдованная.
Несколько мгновений они стояли и смотрели друг на друга.
Она не могла отвести своих синих глаз от его черных.
У нее перехватило дыхание.
Маркиз протянул руки.
Впоследствии она так и не смогла вспомнить, он шагнул к ней или она бросилась к нему.
Из памяти не исчезли лишь его объятия и губы, слившиеся с ее губами и захватившие их в сладостный плен.
Именно этого она страстно желала, именно об этом плакала прошлой ночью, когда ей казалось, что такое уже не повторится.
Думать было невмоготу.
Она могла только чувствовать, как он все крепче и жарче обнимает ее.
Его губы становились все настойчивее, и его музыка все еще звучала в ее ушах.
Он целовал ее, целовал, пока мир не закружился в танце вокруг них, а они были свободны и летели ввысь, в небо, навстречу солнцу.
Летели под звуки мелодии, рождавшейся в их сердцах, слишком прекрасной и феерической, чтобы ее можно было сыграть.
Когда чувства, пробужденные в ней маркизом, и головокружительность его поцелуя казались уже сверхъестественными, Антея застонала от блаженства и спрятала лицо на груди Иглзклифа.
— Драгоценная моя, милая, — произнес он чуть хриплым голосом, — я знал, что ты поймешь.
— Я не думала… я и не подозревала, что ты… так играешь… — пробормотала Антея.
— Раньше я ни перед кем не играл — моя музыка слишком откровенна, чтобы ее слушал кто-нибудь, кроме тебя, милая.
Он еще ближе привлек ее к себе.
— Когда я услышал тебя в субботу вечером, — молвил он, — на галерее менестрелей, мне показалось, будто все происходящее не более чем сон. Никогда прежде музыка так не волновала меня, не говорила со мной столь непринужденно и ясно, что я понимал все оттенки настроения и все мысли, отразившиеся в ней.
Его губы коснулись нежной девичьей кожи.
— Когда я увидел тебя, я испугался.
— Почему?
— Потому что, драгоценная моя, я принимал тебя за ту, кого ты пыталась собой представить, то есть дочь профессионального пианиста, и не имен возможности боготворить тебя так, как мне бы хотелось, и назвать тебя своей женой.
— Кажется… я не понимаю. Маркиз улыбнулся.
— Тебе и не обязательно понимать это. Важно лишь то, что мы поженимся, любовь моя, моя драгоценная малышка, и сделаем это как можно скорее — не только потому, что сможем удержать Гарри от мести Темплтону, но и потому, что ты нужна мне. Ты нужна мне сейчас, в этот самый миг, и для меня невыносима мысль, что мы будем в разлуке хотя бы день, хотя бы час.
Его голос стал глубоким и страстным.
— Ты моя, Антея! Я искал тебя всю жизнь, боясь, что не найду никогда, ибо ты не существуешь.
— Но… ты такой величественный… — опешила Антея. — Мне страшно быть твоей женой… вдруг я… наделаю глупостей… и тебе станет скучно со мной.
— Разве такое возможно, — вскинул брови маркиз, — если мы понимаем мысли друг друга, а волшебство музыки может открыть мне твою душу, а я тебе — свою?
Он увидел ответ в ее глазах.
— Как можем мы надоесть друг другу, — заключил он, — если мы — одно целое, дорогая моя? Я уверен, так было когда-то давно и так будет вечно!
Он прошептал нежно:
— Теперь скажи мне, что ты чувствуешь.
— Я люблю тебя… я люблю тебя! — воскликнула Антея. — Я любила тебя… хоть и не понимала этого… потому что ты был таким добрым, всепонимающим… Но я никогда не дума-па… что в мире найдется человек, способный понять… о чем я говорю… музыкой.
— Не только музыкой. — произнес маркиз. — Я понимаю твое сердце, течение мысли в твоей маленькой умной головке, прелесть твоего грациозного тела. Все это отныне мое, и никто не отнимет у меня такое богатство.
Он снова поцеловал ее трепетно и властно, словно боялся потерять.
Но Антея уже не боялась, все ее существо пребывало во власти чуда, которое он дарил ей.
Он слегка изогнул ее губы, как при первом поцелуе, и ее словно пронзила молния.
Восторг ее был столь огромен, что окружающий мир казался нереальным.
Маркиз и маркиза Иглзклиф спускались по лестнице Карлтон-Хауса среди россыпи рисовых зерен и розовых лепестков.
Внизу их ожидал фаэтон, украшенный цветами.
Когда они сели в экипаж, толпа, собравшаяся у ограды, закричала:
— Удачи, Орел!
— С новой победой!
— Орел!
— Орел!
Маркиз добродушно помахал всем рукой, взял поводья великолепной упряжки вороных, и лошади тронулись.
На фаэтон сыпались розовые лепестки, провожающие молодоженов гости кричали: «Удачи!», «Живите долго!», «Да благословит вас Бог!»
Фаэтон выехал на Пэл Мэл.
Кучер сидел сзади на небольшом сиденье и радостно улыбался.
