Деньги, скорее всего, заберет какой-нибудь, очередной бомж, но это будут его проблемы, а воровать после случившегося чуда казалось кощунственным.
Сирена не унималась, и в подтверждение прозорливости службы тыла вдалеке раздались несколько взрывов.
В конце концов Максим доплелся до подземного перехода.
17
Ему повезло. Вход в переход был пологим, без ступеней. Волоча ногу и опираясь на швабру, он спустился под землю. В самом начале благообразный белобородый старик с приемником схватил Максима за грудки и, тряся, закричал на иврите:
– Ты слышал, что они творят?! Попадание в железнодорожную станцию, восемь убитых, десятки раненных!! Они были на работе! Почему не объявляют войну?!
Макс хотел возразить, что смерть дома немногим приятнее, но почувствовал страшную усталость и грубо отстранил старика. На полу сидели люди. В основном женщины и дети, время-то рабочее, а страна не на военном положении. Он нашел свободный просвет, уперся спиной в стену и стек на пол. Все мышцы болели, в голове еще звенело, на душе – ужасно. Максим провел ладонью по лицу и посмотрел на руку. Она была черна. Трубочист... Рубашка порвана, нога не ходит, домой добраться невозможно, но... Но у него есть вода и сигареты, а значит – все не так уж и плохо, жить можно. Он распечатал новую пачку.
– Эй, друг, дети здесь, вентиляции почти нет, подожди, пока выть перестанет...
Молодой хасид с ярко рыжей бородой и спящей девочкой на коленях сочувственно смотрел на инвалида.
Макс почувствовал симпатию к религиозному.
– Пить хочешь? – Максим достал бутылку.
– Ей надо, – хасид кивнул на девочку и облизал пересохшие губы.
– Ей тоже хватит. Там наверху, киоск, если не боишься, возьми сколько унесешь, заплатишь потом, – добавил Макс, зная щепетильность хасидов в этих вопросах.
Рыжий схватил бутылку, и стал жадно пить.
Девочка застонала во сне и проснулась.
– Гудит? – сонно спросила она. – Значит, домой еще не идем?
Рыжий протянул ей воду. Девочка отрицательно покачала головой.
Максим достал из рюкзака игрушки, предназначавшиеся Амалии, протянул ей куклу, сам взял лошадь.
Девочка осторожно рассматривала доставшеюся ей Барби.
– Это не скромно, – она показала на короткую юбку.
– Дело в том, что когда она проходила по Адару, то увидела раненного мальчика... – неуклюже начал Максим.
– А что с ним было? – заинтересовалась девочка.
Хасид толкнул Максима локтем в бок и скорчил гримасу.
– Ну, короче, юбка и порвалась. А как тебя зовут?
– Хая-Мушка, а тебя?
– Максим, а лошадку – Тугрик, она раньше жила у злого волшебника Маодзедуна.
Он откинулся к стене и на крепко зажмуренных глазах выступили слезы. «Амалия, Амалия, кто сейчас играет с тобой? Кого ты зовешь папой?» Даже фотографию не дала ему Наташа, несмотря на решение суда.
Он собрался, вытащил сигареты и сказал рыжему:
– Я на улицу. Посмотрю, что там нового.
– Да кури здесь, Мушка потерпит, ты же еле ходишь.
– Ничего, курить это не мешает... Ладно, компромисс, останусь здесь, но курить не буду.
– Вот и чудесно, а я расскажу, как евреи выходили из Египта...
– Давай лучше помолимся, – и, не дожидаясь ответа, с непокрытой головой, прикрыв глаза грязной ладонью начал:
– Шма Исраэль, Адонай Элоейну...
Наступила тишина, тоненькая девушка с иссиня черными волосами подхватила: – Адонай Эха-ад.
Хор голосов подтвердил: – Амен.
Хасид встал и, достав из кармана черного халата маленькую книжку, начал:
– Псалом двадцать два. Песнь Давида.
Раскачиваясь, он запел. Он читал в полной тишине, и только Хая-Мушка тихонько возила лошадку, что- то ей рассказывая. Все внимательно смотрели на рыжего, кто-то шевелил губами.
– Мой Бог, мой Бог! Зачем ты меня оставил? Ты далек, чтобы избавить меня от моего надрывного вопля. Мой Бог! Я взываю к Тебе днем, но Ты не отвечаешь. И ночью я не смолкаю. Святой, Ты обитаешь среди гимнов, возносимых Тебе Израилем. На Тебя уповали наши отцы, полагались на Тебя, и Ты вызволял их. К Тебе взывали и спасались, на Тебя надеялись и не осрамились...
Максим прикрыл глаза. Пение рыжебородого убаюкивало его. В общем-то, это было не совсем пение, как и псалмы Давида – не совсем стихи. Собственно стихи начали складывать древние греки, которые захватили Израиль лет через 800 после Золотого Века еврейского государства, времени правления царя Давида и его сына, царя Соломона.
– ...Не отдаляйся от меня, ибо близка беда и некому мне помочь...
Макс открыл глаза, оглядывая в полумраке подземного перехода людей, внимательно слушавших о переживаниях человека, умершего 3000 лет назад.
Сидящая напротив него старуха в инвалидном кресле заснула. Максим с интересом посмотрел в ее лицо. Обтянутый морщинистой кожей череп сверху был покрыт жидкой седой шевелюрой. Она открыла беззубый рот и с шумом дышала. Губ практически не было. Вместо них розово-синие рубцы, очерчивающие провал.
– ...Ибо окружили меня псы, злобная толпа обступила меня, терзают мои руки и ноги, как львы. Пересчитать можно мои кости, они смотрят на меня и пожирают глазами. Делят между собой мои одежды, бросают жребий. И Ты Господь, не отдаляйся! Ты – моя сила. Поспеши мне на помощь! Избавь мою душу от меча. Вызволи из псовых лап. Спаси меня из пасти льва, и от рогов буйвола. Ты мне ответил! Возвещу Твое Имя моим братьям! При стечение народа буду прославлять Тебя. Благоговейте перед Ним, все семя Израиля!
Максим подумал, что вой сирены воздушной тревоги – прекрасная иллюстрация к этому псалму, и снова взглянул на старуху. Он не мог представить, что когда-то эта женщина была красивой, рожала детей, танцевала.
«Сколько же ей лет? – думал он – Никак не меньше девяноста».
Сидящая возле нее на полу молодая филиппинка поднялась и поправила плед, прикрывающий, несмотря на жару, ноги старухи.
«Забавно, – он невесело улыбнулся, представив, как женщина вздрагивает при звуках взрывов. – Она ведь тоже смерти боится...»
– ...Ибо не презрел и не отверг Он, – продолжал хасид, – зова обездоленного. Не скрыл Своего Лица от него...
Взгляд упал на ее руку. Казалось, что кость обернули желтой бумагой с коричневыми пятнами. Бумагу предварительно долго-долго мяли. Из-под задравшегося рукава виднелся конец татуировки. Максим близоруко прищурился. «2409» – разобрал он. Номер из концлагеря. Макс устыдился мысли о том, что она боится смерти, несмотря на то, что старухе в любом случае скоро туда.
«Сколько же перенес этот человек родившийся в начале 20 века в Румынии, Польше или России? – Он попытался представить. – Революции, войны и погромы, погромы, погромы...» На протяжении 3000 лет истории его народа люди уничтожали евреев с жестоким азартом любопытных детей, убивающих беззащитную кошку или птицу, потерявшую возможность летать. Больше всех преуспел, конечно, Гитлер, но и другие старались. Он вспомнил Богдана Хмельницкого и 60 000 убитых в его погромах. Подумал о том, как Сол Беллоу писал о евреях, которые пережили концлагеря и вернулись в Польшу для того, чтобы погибнуть от рук их бывших соседей, не желавших возвращать их дома и имущество.
