франтом и бездельником. Он почувствовал это. Пыл с него слетел, но по инерции он протягивал уже журнал со своим портретом на обложке:
— Вот, глядите!
Все молчали.
— Тебя вот куда глядеть поставили, а ты? — укоризненно сказал Фома.
Бухвостов сгоряча схватил руку Антона и ткнул ее в засорившийся механизм:
— Тебя это нисколечко не занимает…. лишь бы о тебе шумели, и больше ничего…
Антон резко вырвал свою руку.
— Пошел к черту! — сказал он. — Не приставай! — и вышел, хлопнув дверью.
Антона вообще перестало занимать все, что происходило в общежитии. Карасик встречал его в разных местах, и всюду он был весел и общителен, дома он напускал на себя вид томный, тоскующий. У него произошло еще несколько стычек с Бухвостовым. Даже с миролюбивым Фомой он перестал ладить.
После одной из таких размолвок с Антоном Фома и Бухвостов едва не рассорились между собой.
— Он думает, Коля, что все дело в зависти. Будто мы его карьеру заедаем, дурака!
— Это ты, может быть, завидуешь, — обиделся Бухвостов.
— Я? Вот те здравствуйте!.. Уж кто бы говорил, кажется… Я ведь тоже глаза имею…
— Ну, и что же ты видишь своими глазами?
— Это уж мое дело, что я вижу. У тебя очков не прошу.
— Ну и молчи тогда!
— И молчу.
Антона очень редко можно было теперь застать дома. И с Карасиком он перестал вести ночные дружеские разговоры, когда сквозь тьму они тянулись друг к другу на огонек папиросы. Карасик долго набирался духу, но в конце концов решился:
— Слушай, Антон, что с тобой такое?
— А что? — неохотно отозвался Антон. — Ничего особенного.
— Да какой-то ты такой стал…
— Какой?
— А ты что, сам не понимаешь?
— Бросьте вы это!..
Разговор шел в темноте, но Карасик слышал, как Кандидов сел на кровать.
— Что такое, в самом деле? Вечно улыбаться я вам должен, что ли?
— Улыбаться необязательно. Глупости ты, Антон, болтаешь… Я просто не понимаю, не то ты нарочно тоску напускаешь, не то правда что-нибудь у тебя не ладится. Но раз не хочешь отвечать, не надо.
Карасик шумно повернулся к стенке.
— Что ж, тоска растит человека — это дрожжи, человек всходит от нее.
По тому, как гладко выговорилось это у неловкого на язык Антона, Карасик понял, что Кандидов повторяет чужие слова.
— Держался бы ты подальше от этих тоскующих арапов. Боюсь я за тебя, Тошка! Ты не сердись, очень уж ты на внешний лоск падок. И в словах, и во всем. Я слышал, Антон, как ты сегодня насчет своей натуры распространялся Бухвостову, что тебя, человека большой воды, на мелководной машине не удержишь… Говорил?
— Ну, говорил.
— Потом насчет времени. Что всем нам вечно некогда, мы, мол, уходя куда-нибудь, смотрим на часы, как на икону. Как тебе не стыдно, Антон! Ведь это же ты с чужого голоса поешь. И насчет стихии ты такой вздор порол, что мне просто страшно и совестно за тебя стало.
— Ты, пожалуйста, не бойся за меня, — бросил Антон.
— Погоди, Тоша. Я, знаешь, Блоком увлекался. Он тебе бы тоже пригодился. И вот, понимаешь, прочел у него в дневнике, как он радуется гибели Титаника. «Жив океан!» — пишет… Такое трагическое поражение человечества, а он радуется: «Жив океан!» Не могу с тех пор им как человеком восхищаться. Но я понимаю, у него это от перегруженности культурой. Ему казалось, весь мир в железо взят, техникой раздавлен. А откуда это у тебя пошло? Я, положим, знаю… Это козлобородый тебе напевает с Димочкой. Где же твой нюх прославленный?
— Ну, это уж, знаешь!.. — возмутился Антон. — Просто, культурные малые. Вот меня и тянет на хороший разговор. А ты! Тебе хорошо… получил с детства все готовенькое… И ты меня, пожалуйста, не учи. У меня стаж с 1921 года. А ты кто, чтобы учить, какие твои данные? Что ты на своем горбу в жизни имел, уж если так? Давай поговорим… Ранец ты только разве с книжками таскал. Ты потник вот поноси с кладью да походную сумку… а после разговаривай.
— Да, да, верно, конечно… — забормотал упавшим голосом Карасик. — Данных, конечно, нет. Ну, извини, Тоша. Я без права, просто хотел так… Извини…
И он, натянув одеяло на голову, повернулся к стенке.
В номере журнала с портретом Антона была большая статья «Сухой» вратарь». Это накатал Димочка.
