– Приму.
Навязываться на именины к Фомичихам, чтобы тратились они на угощенье, Костя не мог. И потом Костя понимал: при ядовитом Октябре за столом неспокойно.
– Значит, отмечаем у меня завтра?
– Да.
Костя убивал двух зайцев. Можно, во-первых, словить кайф, поймать на себе влюбленный, тем более, тайно, взгляд и, во-вторых, поразмыслить, созвав в гости кандидатов в негодяи. Сам у них не нагостюешься.
Осталось успокоить Блавазика. Петросян просил Касаткина встретиться с этосамовским спонсором.
Встречу назначили на сегодня, днем.
Японско-российский культурный центр находился на Лубянке, как нарочно, если не намеренно, недалеко от редакции, в Варсонофьевском переулке, рядом с бывшими гаражами НКВД.
Странно было видеть в родном московском бельэпокском особняке с колоссальными окнами – азиатские карликовые двери подъезда.
Касаткин вошел в голые игрушечные помещения.
Мебельца – простая. Не то детская комната, не то кабинет следователя во внутренней лубянской тюрьме.
Правда, у входа стояла сияющая «Субару» последней модели. Это облагораживало нечеловечную обстановку.
В приемной гостиной висело два портрета – Секу Асахары и Олега Лобова.
В следующей зальце, полутемном ресторане, уже сидели Блавазик и японец, похожий на русского бурята.
Японец представился.
– Виктор Канава, – сказал он.
Канава говорил по-русски с ошибками, но, как монголы или казахи, без акцента.
Он покивал Косте и уткнулся в тарелку.
Блавазик и Костя также молчали.
После ночного поноса Костя обещал себе не есть.
Но чтобы не сидеть, как просватанному, пришлось заняться кушаньями. Порции, к счастью, были микроскопические. «Рыбьи глаза» – похожие на черную икру глазочки пучеглазой золотой рыбки тойсо – оказались так мерзки, что он проглотил их, как таблетки в скользких капсулах, а из маленьких голубцовых суши, разодрав палочками зеленую облатку, выел рис, больному животу замечательный.
Говорить с Касаткиным японец Виктор упорно не жаждал. Сближение, значит, символическое. Зачем?
Костя завел дежурные разговоры, но Виктор-сан молчал, а Блавазик молча в полумраке моргал.
Костя вспомнил Катино: «Как Вий».
Взгляда у Петросяна не видно. Только шторки армянских ресниц тяжело: вверх-вниз, вверх-вниз.
Продолжать молчать стало невозможно. Костя пустился в тривиальную застольную лирику, сказал, какая прекрасная вещь – свобода.
Японец не реагировал.
«Ну, Блавазик, ты этого хотел?» – с укором взглянул Костя на шефа.
Но шеф и Канава-сан встали. Костя тоже.
– Молодец, Кося-сан. Мы надеемся на вас, Кося-сан, – сказал Канава и вдруг вложил ему в протянутую на прощание руку ключи. Вложил и накрыл Костину ладонь с ключами Костиными же пальцами.
– Что это? – удивился Костя.
– Это вам, Кося-сан. В Москве химия – не надо. Зарин – не надо. Газета – надо. Вы писать оцень холо- со. Мы довольна. Кремль знает: Канава-сан – «Эта Самая».
От имени «Аум-Синрикё» Канава подарил Касаткину ту самую сияющую «Субару». Стоила она, как знал Костя по рекламам, состояние.
У Касаткина потемнело в глазах. Неужели его покупают?
И как тут быть?
Если рассудить спокойно: отказываться от дара – грубость. Канава ничего не требовал, а Касаткин ничего не обещал. Спонсор наградил Костю за хорошую работу. Но плясать под японскую дудку Касаткин не собирается. Машину он в любой момент может вернуть.
Водительские права у Касаткина были со времен журфака. Но за руль Костя не сел. «Субару» пригнал на Берсеневку во двор шофер, наш, тоже неразговорчивый, парень.
На всякий случай Касаткин позвонил в МВД. Соловьев выслушал и равнодушно сказал: «Владей».
Ни «Аум-Синрикё», ни Виктор Канава следствие не интересовали. Спонсор был, таким образом, хозяином всего-навсего «культурного центра» в тихом переулке.
