пистолет. Я пригнулся. И вовремя. Упавшее оружие заскользило по льду прочь.
Человек со шрамом оскалился по-звериному:
— Ловкий же ты, однако, мазила. Но это тебе не поможет. Не хочешь скорой и легкой смерти от моей пули, я придушу тебя своими руками!
Я не сомневался, что он меня придушит. Левая рука свисала плетью, а одной мне с этим великаном ни за что не справиться.
Наш самозваный инквизитор не спеша поднялся, но вдруг странно, даже гротескно зашатался. Раздался треск — под детиной, не выдержав его веса, подломился лед. У ног мерзавца пролегли толстые трещины.
— Корнелия! К берегу! Беги к берегу! Быстрее! — крикнул я.
Помедлив пару мгновений, девушка заскользила на коньках к берегу едва не стоившей нам жизни речки.
Ноги мои пока что мне повиновались. Пошатываясь — давала знать страшная боль в плече, — я неуклюже заскользил по льду вслед за Корнелией.
Жерардист хотел было последовать за мной, нет, не вдогонку, а из страха оказаться в ледяной воде, но не успел — лед проломился, и он осел в образовавшуюся полынью.
Вместо того чтобы двигаться к спасительному берегу, Корнелия внезапно повернула ко мне, чтобы помочь преодолеть последние остававшиеся до берега футы. Капли крови на льду отмечали мой путь, но мне было не до этого.
Когда мы стояли на берегу, над темной водой торчала одна только голова человека со шрамом. Жерардист в панике пытался зацепиться за край льда, выкарабкаться из полыньи, но всякий раз безрезультатно.
— Помогите! — не своим голосом вопил он. — Помогите же мне! Вы что — не христиане?
Мы, стоя на берегу, безмолвно взирали, как человек, едва не ставший нашим убийцей, медленно уходит под лед.
Наконец он исчез.
— Он… он утонул? — неуверенно спросила Корнелия.
— Куда ему деться? Надеюсь. Но это не означает, что мы можем жить спокойно. Ты что, не слышала, что он сказал? Он ведь не один. Пока мы в Амстердаме, ни в чем нельзя быть уверенным.
— Как же нам быть, Корнелис?
— А ты никогда не думала о дальних странах? Тех, куда отправляются корабли, стоящие на рейде у Текселя? Ты никогда не задумывалась, что это за страны? Какого цвета там небо? На каком языке говорят тамошние жители? Как пахнут там цветы? Ей-богу, мне бы хотелось получить ответы на все эти вопросы.
Ничего не говоря, Корнелия стала разрывать теплую блузку, чтобы перевязать мне рану. Пуля засела в плече. Как ни старалась девушка быть осторожной, я не мог удержаться, чтобы не застонать.
— Ничего, ничего, Корнелис Зюйтхоф! — с наигранной строгостью заключила моя подруга. — До свадьбы заживет. До нашей с тобой. Думаешь, я пойду замуж за калеку? Как бы не так! Что я с ним буду делать там, в дальних странах?
Эпилог
Новая жизнь
Мы с Корнелией поженились весной 1670 года и вскоре после этого на паруснике «Тульпенбург» отправились в далекий путь. Целью нашей поездки была Батавия, что на острове Ява, — крупный торговый город, о котором мы были столько наслышаны. Здесь можно было скоро и значительно разбогатеть, не то что на родине.
Я вновь убедился в верности принятого тогда решения уехать, ибо Нидерланды в минувшем году снова вступили в войну. Моей стране приходилось терпеть суровые испытания: с моря — англичане, на суше — французы. Войска короля Франции Людовика XIV оккупировали Нидерланды и опустошили страну. Какова была роль жерардистов в создании почвы для этой оккупации, мне не ясно. Честно говоря, сейчас это мало заботит меня.
Отсюда, из Батавии, война кажется далекой-далекой. Так оно и есть. Иногда, если позволяет время, я усаживаюсь в порту и всматриваюсь в безбрежную синеву моря, смыкающуюся на горизонте с небом. Небо и море — вот пределы нашего маленького мира. Теперь, по прошествии лет, я не могу поверить, что когда-то этот цвет повергал меня в ужас и безумие.
Заметки мои я начал еще в Амстердаме, движимый желанием запечатлеть на бумаге необычайные события года одна тысяча шестьсот шестьдесят девятого ради и во имя потомков. Во время томительного, долгого плавания у меня была масса времени продолжать записки, но за первые месяцы в Батавии возможность вооружиться пером выпадала до крайности редко. Оказалось, что почет и зажиточность и здесь сами в руки не идут, так что приходится работать в поте лица, дабы содержать наш домик, что у ворот Роттер-дамер-Тор.
Должен сообщить и вот еще что: молодой, не снискавший известности живописец и здесь не самый ходкий товар, как и в Амстердаме. Так что я вынужден довольствоваться местом тюремного надзирателя здешнего исправительного дома, поскольку имею за плечами некоторый опыт, посему и был взят начальством без проволочек. О том, по какой причине мне было отказано от места в амстердамском Распхёйсе, как и о том, что мне и самому выпало провести в его стенах некоторое время арестантом, я благоразумно умолчал.
Место надзирателя да изредка продажа картин дают возможность вести жизнь в целом беззаботную и Корнелии, и мне, и нашему сыночку, окрещенному не далее как вчера в церкви Святого Креста Рембрандтом.
И вот, с появлением малолетнего Рембрандта, я завершаю записки о его дедушке, Рембрандте- старшем.
Корнелия все предостерегает меня: дескать, испортишь глаза своей писаниной.
— Не бойся, не испорчу, потому что заканчиваю ее, — отвечаю ей.
Ее личико омрачается.
— Ты все там подробно описал? Я имею в виду — о моем отце?
— Иначе и быть не могло. Может, грядущие поколения и оценят мои труды по достоинству.
— И о том, как отец сжег все свои автопортреты, дабы никто не разглядел в нем безумца?
— И об этом. Но не только он один обезумел. Обезумели и все вокруг. Да я и сам в свое время всерьез полагал, что не жерардисты, а демоны ввергают нас в пучину зла.
— А сейчас ты перестал в это верить?
Я вздохнул:
— В ту пору творились страшные, непостижимые вещи. Я словно пребывал в горячке. А когда ты в горячке, то смотришь на, казалось бы, обыденные вещи по-иному. С какой стати верить в каких-то демонов, если сам человек — демон, накликающий беды и на себя, и на своих ближних? Неужели зло, засевшее в нас, не есть демон?
Корнелия, подумав, кивнула:
— Возможно, ты и прав. Все теперь кажется таким далеким, что уж и не знаешь, что было наяву, а что ты сам себе внушил. Я рада, что мы смогли начать здесь новую жизнь. Но мне очень не хотелось бы, чтобы наш маленький Рембрандт, когда подрастет, прочел о том, что его дед спятил, да ко всему еще и прослыл убийцей. Я согласна, мой отец достаточно наделал бед. Но тут не он виноват, а эта дьявольская лазурь, а еще раньше безвременная смерть Титуса. Именно они и лишили его рассудка. Только этим я могу объяснить то, что он спутался с жерардистами. Прошу тебя, Корнелис, не замарай его имя!
— Ладно, не замараю.
