Не нужно…
Он вырвал из другого кармана серебряные часы и положил их рядом с портсигаром.
— Подарочные часы… За ЦЭС…
Он бросил на часы тюбетейку.
— Тюбетейка… За плиту кузнечного цеха…
Он быстро сел на землю и стал сдирать башмаки.
— Щиблеты за литейный двор… Бери… Подавись… Ничего не надо.
Прежде чем Маргулиес успел что-нибудь сказать, он ловко сорвал с себя башмаки и швырнул их в сторону.
— Ухожу к чертовой матери со строительства. Пиши мне расчет. Не желаю работать с оппортунистами. Пропадайте…
Маргулиес побледнел.
Ханумов посмотрел блуждающими глазами вокруг и вдруг увидел Налбандова.
— Товарищ Налбандов…
Он хватался за соломинку.
— Товарищ Налбандов, будьте свидетелем… Будьте свидетелем, что здесь правые оппортунисты делают над человеком! — закричал он со злобой.
Все глаза повернулись к Налбандову. Налбандов стоял, окруженный глазами.
Он видел эти глаза, обращенные к нему с надеждой и мольбой.
Вот. Случай. Слава лежит на земле. Надо только протянуть руку и взять ее. Эпоха не щадит отстающих и не прощает колебаний.
Или — или.
— Давид Львович, — сказал Налбандов среди всеобщей тишины.
Его голос был спокоен и громок.
— Я вас не совсем понимаю. Почему вы не разрешаете бригаде Ханумова повысить производительность до пятисот замесов в смену? По-моему, это вполне возможно.
— Конечно, возможно! Правильно! Верно! Возможно! — зашумела бригада.
— Видишь, Давид Львович, что человек, дежурный инженер, говорит! — быстро сказал Ханумов, вскакивая на ноги.
Налбандов повернулся к Маргулиесу.
— Я вам советую пересмотреть свое решение.
— Я не нуждаюсь в ваших советах! — грубо сказал Маргулиес.
— Я вам имею право не только советовать, Давид Львович. В качестве заместителя начальника строительства я могу приказывать.
Налбандов нажал на слово «приказывать».
— Я не желаю подчиняться вашим приказам! — фальцетом крикнул Маргулиес. — Я отвечаю за свои распоряжения перед партией!
Налбандов пожал плечами.
— Как вам будет угодно. Мое дело указать. Но я считаю, что ваши распоряжения имеют явно оппортунистический характер. Вместо того чтобы, воспользовавшись достигнутыми результатами и учтя опыт предыдущей смены, идти дальше, вы отступаете или, в лучшем случае, топчетесь на месте. Вы этим самым срываете темпы. Темпы в эпоху реконструкции решают все.
Его слова падали в толпу, как непотушенные спички в сухую солому.
— Я попросил бы… вас… без демагогии…
Маргулиес сжал кулаки и подошел к Налбандову вплотную. У него трясся подбородок. Он едва владел собой. Делая невероятные усилия быть спокойным, он произнес, штампуя каждое слово:
— Прежде чем я не удостоверюсь в качестве, я не позволю подымать количество. У нас строительство, а не французская борьба. Вам это понятно?
Он отошел, поправил без надобности очки и сказал через плечо:
— Потрудитесь не стоять посредине фронта работы. Вы мне нарушаете порядок.
Затем Маргулиес подошел к Ханумову и положил ему на плечо немного дрожащую руку:
— Ты, Ханумов, вот что… Ты ведь меня знаешь, Ханумов… Если я говорю — нельзя, значит, нельзя. Я тебя когда-нибудь подводил? Мы же вместе с тобой, Ханумов, клали плотину. Ну?. Ты что — ребенок? Чтоб потом всю плиту пришлось ломать?
Ханумов подозрительно всматривался в лицо Маргулиеса. Он всматривался в него долго и упорно, как бы желая прочесть на нем всю правду, все его самые тайные чувства, самые тайные движения мысли.
И он ничего не видел на этом бледном, грязном, зеркально освещенном лице, кроме дружеских чувств, сдержанной любви, доброжелательности, утомления и твердости.
— Четыреста пятьдесят… А? Хозяин…
Маргулиес покачал головой.
— Времечко.
Ханумов нагнулся и стал подбирать с пола вещи.
Толпа расступилась.
Маргулиес прошел, не торопясь, в контору прораба. Мося шел за ним по пятам, развинченно болтая руками.
Маргулиес подвинул к себе блокнот и, ломая карандаш, стоя, быстро написал приказание, запрещающее делать один замес меньше чем в одну и две десятых минуты.
Он с треском вырвал листок и протянул его Мосе.
— Передашь Ханумову. Для точного исполнения.
Мося вышел.
Через минуту Маргулиес наметанным ухом уловил плавный шум тронувшегося барабана.
— Ноль часов тридцать пять минут, — сказал Корнеев.
LXII
Семечкин сидит в темном пожарном сарае на ведре. В длинные щели бьют саженные лучи электричества.
При их свете Семечкин пишет разоблачительную корреспонденцию, предназначенную для областной и центральной прессы.
Тема корреспонденции — безобразное отношение к представителям печати.
Он разложил на коленях бумаги и пишет, пишет, пишет. Он длинно пишет, пространно, с подковыркой. Пишет без помарок, со множеством скобок, кавычек и многоточий.
Его губы дрожат. Он бледен. Рядом с ним стоит на земле парусиновый портфель, отбрасывая в темный угол сарая зеркальный зайчик.
С грохотом проходят поезда. Сарай дрожит. Лучи мелькают, бегло перебиваемые палками теней.
Тени мелькают справа палево и слева направо.
Кажется, что сарай взад и вперед ездит по участку.
Гремит и шаркает засов. В сарай заглядывает стрелок:
— Пишешь?
— Пишу, — с достоинством говорит Семечкин басом.
Его темные очки неодобрительно блестят, отражая белый электрический свет.
— Собирай вещи, браток, и катись.
Семечкин складывает в портфель бумаги и высокомерно выходит из сарая.
Мелькают тени составов. Бегут, попадая из света в тень, ребята.
Они уже скинули брезентовые спецовки и окатились водой, но еще не опомнились от работы.
Грудные клетки преувеличенно раздуваются под рубахами. Висят и лезут на глаза мокрые чубы. Болтаются расстегнутые рукава.
