Что мог он сделать со своей десяткой против Саенко? У Саенко было не
меньше, чем полтысячи наигранных денег.
Через полчаса все было кончено.
Саенко спрятал деньги, завязал в узел вещи и, не глядя на товарища, на карачках выбрался из железного лома.
Загиров бежал за ним и умолял сыграть в долг. Он плакал и не утирал слез. Он божился, что в первую получку все вернет до копейки. Он обещал отдать продуктовые и обеденные талоны. Он совал промтоварную карточку.
Саенко молчал.
Обходя стороной бараки, он плелся, шаркая по жаркой пыли лаптями, устремив ничего не видящие анилиновые глаза в небо.
Редкие, тонкие, далекие звуки стройки долетали по ветру.
То звонко тюкнет молоток; то тататахнет на домне короткая пулеметная очередь пневматического молотка, то крикнет паровичок, то пыхнет экскаватор.
Большой знойный воздух полыхал в лицо огнем, нашатырным спиртом степи и лошадей.
XIII
— Все же, Давид, я не понимаю твоей политики.
— А я не понимаю твоей…
Маргулиес дружески обнял Корнеева за талию; близоруко и нежно заглянул ему в глаза и прибавил:
— …твоей и Мосиной.
Корнеева дернуло.
Это было обидно: Мося и он!
По вискам прораба пошел розовый румянец. Капитанские бачки чернели из-под белой фуражки с ремешками, как приклеенные бархотки.
Он сердито опустил глаза и тотчас заметил на левой туфле новое пятно. Мазок дегтя. «Здравствуйте! Откуда деготь?»
Он взялся за носовой платок. Но махнул рукой: а, все равно, не важно, черт с ним!
Он нервно подергал носом.
— Ты меня, Давид, просто удивляешь. При чем Мося? Какая у меня с Мосей может быть общая политика?
— А почему нет? Ты не сердись. Давай разберемся. Что, собственно, произошло? В общих чертах. — Он сосредоточенно зажмурился. — Мы до сих пор делали приблизительно сто восемьдесят замесов в смену. Доходили до двухсот. Даже один раз Ханумов сделал двести четыре.
— Двести три.
— Хорошо, двести три. Теперь мы получаем сведения, что Харьков показал триста шесть. Таковы факты. Других фактов нет. Что же следует из этих фактов?
Корнеев сердито двинул плечом:
— Крыть Харьков.
Маргулиес покрутил мизинцем в длинной волосатой ноздре. Она внутри ало просвечивала.
Немного подумал.
— Совершенно верно: крыть Харьков.
— А я что говорю? Крыть — и никаких!
— Крыть — и никаких. Гм! То же самое заладил и твой Мося: крыть и крыть!
— При чем Мося?
— Ты ж сам видишь — при чем. Ты хочешь крыть, Мося хочет крыть. Крой — и никаких! А условия у нас для этого подходящие есть?
— Есть! — оторвал Корнеев. — Не меньше условий, чем у Харькова. Будьте уверены. Машины, слава богу, работают, бригады отличные. В чем дело, я не понимаю?
— А я вот не уверен.
— В чем ты не уверен?
— Во всем не уверен. Не уверен в щебенке, не уверен в песчаном карьере, не уверен в транспорте, не уверен в организации, не уверен в воде. Да мало ли в чем!
Корнеев сощурился.
— Не веришь?
— Не уверен — не значит не верю.
Маргулиес суховато улыбнулся.
— Сначала удостоверюсь, а потом поверю. Не горячись. Не будь Мосей. Время есть.
— Где время? — почти закричал Корнеев, краснея. — Какое время? Что ты чушь порешь! Ты что, смеешься? И так запаздываем! Надо немедленно крыть. Не откладывая.
— Ну вот, я ж говорю — типичный Мося! Определенно. Как же ты хочешь немедленно крыть, когда сам не хуже меня знаешь, что ермаковская смена крыть не может? Ведь не может?
— Не может.
— Ну вот.
— Ермаков не может, так Ищенко может.
— Верно. А до Ищенко у нас семь часов. Времени достаточно. Там посмотрим.
Корнеев остановился.
Маргулиес тоже остановился.
— А тебе кто сказал, что я против?
Они посмотрели пытливо друг на друга.
— Значит, будем крыть? — поспешно сказал Корнеев. — А? Давид? Крыть будем?
Они стояли на переезде. Взад и вперед катался длинный состав, задерживая движение.
— Не знаю.
— А кто ж знает?
— Смотря по фактам. Во всяком случае вот что…
Маргулиес сосредоточенно свел длинные мохнатые глаза к переносью и опустил голову.
— Вот что во всяком случае. Во-первых…
Он положил на ладонь желтый карандаш и стал его осторожно подкидывать. Он любовался зеркальными ребрами граненого дерева.
— Во-первых, расстановка сил. Во-вторых, материал, В-третьих, транспорт. В-четвертых, летучий ремонт. Это ты, пожалуйста, возьми на себя. Нажми на комсомол. Пройдись по фронту работы. Погуляй. И потом вот еще что…
Он несколько замялся. Даже пальцами пощупал, помял воздух.
— Видишь ли… Мне бы не хотелось… — зашепелявил он. — Ты сам понимаешь… К чему этот шум раньше времени? Терпеть не могу. Совершенно ни к чему. Сейчас же все бросятся, подымется галдеж… тут — корреспонденты, писатели… Дело большое, громадное… А подорвать его раньше времени — ничего не стоит. Ошибемся в чем-нибудь, не подумаем — сядем: с кем не бывает? И из этого целое событие могут сделать. Начнут сейчас же обобщать, потянут назад. Желающие найдутся, не беспокойся. Всю мысль иссобачат…
Он вдруг твердо сказал:
— Одним словом, поменьше шуму. И неожиданно для самого себя:
— Мы рекордсменством не занимаемся.
Эти слова вырвались как-то помимо его воли. Он сказал их и поморщился. Он повторил чужую мысль. Он уже слышал ее когда-то.
